Избранное

— В каком это смысле? — спросила она.

— В самом прямом.

Они вошли в березовую рощу, отсыревшую после вчерашней грозы. С листьев то и дело срывались осыпи капель — то ей, то ему на шляпу. Он взял ее под руку, свел в сторону с аллейки, и она, при всем своем здравомыслии, подумала, что он, может быть, убийца, маньяк. Правда, ей сразу припомнился собственный возраст — все-таки пятьдесят с лишним. Это ведь только молодых душат в лесах сексуальные маньяки? Да нет, опять же подумала она, бывает, что и женщин на шестом десятке. Листья чвакали у них под ногами. У нее в голове творилась полная сумятица. Но я же его прекрасно знаю, это же Алек Уорнер. Да так ли уж я его знаю? — странный он человек. Еще в пору их любви она ему дивилась. Но он же повсюду известен, его репутация… Однако у иных видных людей есть тайные пороки, потому и незаметные, что очень уж эти люди на виду…

— Ты подумай, — говорил он, продолжая увлекать ее в сырые сумрачные заросли, — и тебе станет ясно, что это вполне законный вопрос. При условии, что собственное существование ты полагаешь самоочевидным, веришь ли ты, что существуют другие? Скажи мне, Джин, ты веришь, что вот я, например, в данный момент существую?

Он заглянул ей в лицо, под поля коричневой фетровой шляпки.

— Ты куда ведешь меня? — спросила она, упершись.

— Из этой сырости, — сказал он, — прямиком по тропке. Так скажи мне, ты, разумеется, понимаешь, о чем я спрашиваю? Простой ведь вопрос…

Она взглянула в просвет между деревьями и увидела, что тропка их действительно ведет прямиком в поле. И сразу поняла, что вопрос его — сугубо академический и что он не замышляет изнасилования с убийством. Да и с чего бы ей питать такие подозрения? Какие, однако, странные, подумала она, пробегают мысли в женском уме. Но человек он, конечно, необычный.

— Согласна, — сказала она затем, — что вопрос правомерный. Иной раз задумываешься, может статься полубессознательно, взаправду ли существуют другие.

— Будь добра, — настаивал он, — ты уж задумайся над этим вопросом не полубессознательно. Пусти в ход все отпущенное тебе сознание — и ответь мне именно на этот вопрос.

— Ну, — сказала она, — если так, то, по-моему, другие люди существуют. Вот такой у меня ответ. Здравый смысл его подсказывает.

— Поторопилась с готовым решением, — сказал он. — Нет, ты подумай без всякой спешки.

Они выбрались из лесу и пошли к деревне тропкой по краю пашни. Над улицей возвышалась церквушка, от нее по крутому склону тянулось кладбище. Они шли мимо, и мисс Тэйлор поглядывала за кладбищенскую ограду. Теперь она и вовсе не понимала, то ли он шутит, то ли всерьез, то ли вперемешку: ведь и в их молодые годы — особенно в тот июль 1907-го в фермерском доме — она никогда не знала, как его понять, и, бывало, немножко пугалась.

Она оглядывала кладбище, а он глядел на нее. Он безучастно подметил, что подбородок ее, не затененный шляпкой, стал куда суровее, чем в былые времена. В молодости лицо у нее было круглое, мягко очерченное; и голос необыкновенно тихий, словно у выздоравливающей. С возрастом она стала как-то угловатее; и голос гортанный, и очерк подбородка прямо-таки мужской. Ему это было любопытно, он это, пожалуй, даже одобрял: Джин ему вообще нравилась. Она остановилась и, склонившись на каменную ограду, обводила взглядом могилы.

— Кладбище вот тоже, — сказала она, — удостоверяет существование других людей.

— Каким то есть образом? — спросил он.

Она не знала каким. Сама сказала, и все-таки не знала. И чем больше думала, тем больше недоумевала.

Он безуспешно попробовал перебраться через ограду. Ограда была низкая, но ему не по силам.

— Мне уж под пятьдесят, — сказал он без тени смущения, даже без извиняющейся улыбки, и она вспомнила, как на той ферме в 1907-м, когда он случайно заметил, что у них обоих молодость за спиной: ему — двадцать восемь, ей — тридцать один, ей стало больно и грустно, пока она не сообразила, что он ведь это просто так, ради фактической точности. И она, переняв его повадку и тон, очень спокойно подытожила еще до истечения месяца: «Мы с тобой люди разного круга».

Он отряхнул с брюк кладбищенскую пыль.

— Да, мне под пятьдесят. Однако надо бы все-таки взглянуть на могилы. Что ж, значит, через ворота.

И они пошли между могилами, склоняясь и читая надгробные надписи.

— Верно, верно, я вполне согласен, — сказал он, — что фамилии и даты, высеченные на камне, обозначают чужое существование. Доказывать не доказывают, но свидетельствуют.

— Конечно, — сказала она, — надгробные плиты тоже, может быть, нам привиделись. Но, по-моему, вряд ли.

— Да, эту возможность следует учесть, — сказал он так вежливо, что она рассердилась.

— Могилы, однако же, свидетельствуют очень веско, — сказала она. — Кому это надо — хоронить людей, если они не существовали.

— О да, вот именно, — подтвердил он.

Они прошли прогулочным шагом по короткой аллейке к дому, и Летти, сидевшая за работой у окна библиотеки, взглянула на них и отвела глаза. В дверях навстречу им появилась огненно-рыжая, коротко стриженная Лиза Брук.

— О-о, привет некоторым, — сказала она, шаловливо покосившись на Джин Тэйлор. Алек прошел прямо к себе, а мисс Тэйлор пошла искать Чармиан. Ей встретились несколько человек; все они ее непринужденно приветствовали. Общество было, что называется, свойское: прогулка с Алеком нынче, летом 1928-го, ей в счет не ставилась, даром что некоторые помнили скандальчик былых дней — их идиллию 1907-го. Только некий бригадир, чужак, приглашенный просто потому, что хозяину было надо с ним посоветоваться на предмет скотоводства, заметил, как они гуляли, и потом спросил на слуху у мисс Тэйлор:

— А что это за дама прохаживалась с Алеком? Как-то я ее раньше не замечал.

И Летти, которая терпеть не могла Джин, однако же чуждалась узколобого снобизма, отозвалась:

— Ах, эта, это горничная Чармиан.

— Оно, конечно, всякое бывает, но боюсь, что прочей прислуге такое не по нутру, — заметил бригадир, нимало не погрешив против истины.

И все-таки, размышляла Джин Тэйлор, сидя напротив Алека в палате лечебницы Мод Лонг, пожалуй что, он не просто насмешничал. Хоть наполовину, а допытывался всерьез.

— Будь посерьезнее, — сказала она, глядя на свои искореженные артритом руки.

Алек Уорнер посмотрел на часы.

— Тебе пора идти? — спросила она.

— Нет, у меня еще минут десять. Только что через парк ходу битых три четверти часа. У меня, знаешь ли, с временем поневоле туго. Мне ведь уже под восемьдесят.

— Очень я рада, что ты тут ни при чем, Алек — насчет телефонных звонков…

— Друг мой, ну это же все Летти навоображала, неужели непонятно.

— Ох, нет. Два раза ей передавали через Годфри. «Передайте, — говорил некто, — даме Летти, что ее ждет смерть».

— Как, и Годфри тоже слышал? — удивился он. — Ну, тогда это, наверно, какой-нибудь сумасшедший. И что же Годфри? Испугался?

— Тут дама Летти ничего не говорила.

— Ты, ради бога, разузнай, как они реагируют. Только бы полиция не сцапала беднягу раньше времени. Такие могут быть интересные реакции. — Он поднялся.

— Да, Алек, погоди уходить, у меня к тебе еще кое-что.

Он снова сел и положил шляпу обратно на ее тумбочку.

— Ты знаешь миссис Джопабоком?

— Цунами? Супруга Рональда. Невестка Лизы Брук. Семьдесят первый год. Я с нею познакомился на пароходе возле Бискайского залива в тысяча девятьсот тридцатом. Она была…

— Она самая. Она состоит в нашем больничном комитете. Старшая сестра у нас никуда не годится. Все до одной хотят, чтобы ее перевели. Нужно входить в подробности?

— Не нужно, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я поговорил с Цунами.

— Да. Объясни ты ей, что сестра, о которой идет речь, попросту переутомилась, не по силам ей здесь. Недавно с нею даже вышел скандал, но его замяли.

— Сейчас мне с Цунами переговорить не удастся. Она легла на операцию на прошлой неделе.