Избранное

— Реймонд, — сказала Лу, — на-ка прочти.

Они решили ходатайствовать перед Черной Мадонной о младенце.

Когда в субботу они поехали к мессе, Лу бряцала четками. У церкви Реймонд остановил машину.

— Послушай, Лу, — сказал он, — ты в самом деле хочешь ребенка? — Ему подчас казалось, что Лу всего лишь собирается устроить Черной Мадонне экзамен. — Хочешь после всех этих лет?

Эта мысль не приходила Лу в голову. Она подумала о своей опрятной квартирке и размеренной жизни, о гостях и своем парадном кофейном сервизе, о еженедельниках и книжках из библиотеки, о вкусе к изящному, который они едва ли смогли б культивировать, будь у них дети. Еще она подумала о том, какая она моложавая и хорошенькая, как ей все завидуют, и о том, что ничто ее в жизни не связывает.

— Давай попробуем, особой беды не будет, — решила она. — Господь не пошлет нам ребенка, если нам на роду написано оставаться бездетными.

— Есть вещи, которые мы сами должны решать за себя, — ответил он. — И, по правде сказать, если ты не хочешь ребенка, мне-то он и подавно не нужен.

— Помолиться все равно не помешает, — повторила она.

— Лучше сперва решить, а потом уж молиться, — заметил он. — Не стоит искушать провидение.

Она вспомнила, что вся их родня, и ее и Реймонда, давно обзавелась детьми. Подумала о сестре Элизабет с ее восемью ребятишками, вспомнила про девчушку, которая «учительниц отбривает», — хорошенькую, насупленную и оборванную; представила крошку Фрэнсиса, как тот мусолит соску, обхватив Элизабет за худую шею. И сказала:

— Не вижу, почему бы мне и не завести ребенка.

Оксфорд Сент-Джон отбыл в конце месяца. Он обещал писать, но их не удивляло, что недели проходят, а он все молчит. «Вряд ли он вообще нам напишет», — сказала Лу. Реймонду почудилось, что она этим даже довольна, и он было подумал, уж не превращается ли она в сноба, как это бывает с женщинами в ее возрасте, когда они понемногу теряют свои идеалы, но тут она заговорила о Генри Пирсе. Генри писал, что уже почти выздоровел, но врачи посоветовали ему вернуться в Вест-Индию.

— Надо бы его навестить, — сказала Лу. — Мы ведь обещали. Через две недели, в воскресенье, а?

— Хорошо, — сказал Реймонд.

В субботу накануне поездки Лу в первый раз почувствовала недомогание. Она с трудом поднялась, чтобы поспеть к утренней мессе, но во время службы ей пришлось выйти. Ее стошнило за церковью, прямо во дворике. Реймонд отвез ее домой, не слушая никаких возражений и не дав почитать розарий перед Черной Мадонной.

— Всего через шесть недель! — повторяла она, едва ли понимая, почему ей так плохо: от возбуждения или по естественному ходу вещей. — Всего шесть недель назад, — и ее голос зазвучал на старый ливерпульский манер, — были мы у Черной Мадонны, и на тебе — молитвы наши уже услышаны, видишь?

Глядя на нее с благоговением и ужасом, Реймонд поднес тазик.

— А ты уверена? — спросил он.

Наутро она почувствовала себя лучше и решила, что они смогут поехать в санаторий навестить Генри. Он раздобрел и, на ее взгляд, стал немного грубее. В манере держаться у него появилось нечто решительное, словно, едва не расставшись с бренной своей оболочкой, он твердо настроился впредь такого не допускать. До его отъезда на родину оставалось совсем немного. Он пообещал зайти к ним попрощаться. Следующее письмо от Генри Лу пробежала глазами и тут же передала Реймонду.

Теперь к ним в гости ходили заурядные белые.

— Генри с Оксфордом были куда колоритней, — сказал Реймонд и смутился, испугавшись, как бы не подумали, будто он шутит над цветом их кожи.

— Скучаете по вашим черномазеньким? — спросила Тина Фаррелл, и Лу забыла ее одернуть.

Лу забросила большую часть своих приходских обязанностей, чтобы шить и вязать на младенца. Реймонд забросил «Ридерз дайджест». Он попросил о повышении, и его сделали начальником отдела. Квартира превратилась в зал ожидания: к лету, через год после рождения маленького, они надеялись скопить на собственный домик. В пригороде велось жилстроительство; на один из новых домов они и рассчитывали.

— Нам потребуется садик, — объясняла Лу друзьям.

«Я вступлю в Союз матерей», — думала она про себя.

Тем временем свободную спальню превратили в детскую. Реймонд сам смастерил кроватку, хоть кое-кто из соседей и жаловался на стук молотка. Лу позаботилась о колыбельке, украсив ее оборочками. Она написала родственникам, отправила письмо и Элизабет, послав ей пять фунтов и предупредив, что еженедельные переводы на этом кончаются, так как у них у самих теперь каждый пенс на счету.

— Да она все равно в этих деньгах не нуждается, — сказал Реймонд. — О таких, как Элизабет, заботится государство. — И он поведал Лу о пачке презервативов, которую, как ему показалось, он углядел на столике возле двуспальной кровати.

Лу разволновалась.

— С чего ты решил, что это презервативы? Как выглядела пачка? И почему ты до сих пор молчал? Какая наглость, а еще называет себя католичкой, как ты думаешь, у нее есть любовник?

Реймонд не рад был, что проболтался.

— Не волнуйся, лапонька, не надо так расстраиваться.

— Она говорила, что каждое воскресенье ходит к мессе, и все дети тоже, кроме Джеймса. Не мудрено, что мальчик попал в историю — с таким-то примером перед глазами! И как я сразу не догадалась, а то зачем бы ей волосы красить перекисью! И все это время я посылала ей по фунту в неделю, в год, значит, пятьдесят два фунта! Никогда бы не стала этого делать, и еще называет себя католичкой, а у самой противозачаточные средства наготове.

— Лапонька, не надо расстраиваться.

Трижды в неделю Лу молилась перед Черной Мадонной о благополучных родах и здоровье младенца. Она обо всем рассказала отцу настоятелю, и тот сообщил об этом в очередном номере приходского журнала: «Стал известен еще один случай благосклонной помощи бездетной супружеской паре со стороны нашей Черной Мадонны…» Лу читала розарий перед статуей, пока ей не стало трудно опускаться на колени, а живот вырос так, что она уже не видела собственных ног. И когда она стояла перед изваянием, перебирая на животе четки, Богоматерь в своих черных деревянных одеждах, с высокими черными скулами и квадратными руками казалась ей самой непорочностью.

Реймонду она сказала:

— Если родится девочка, одно из имен пусть будет Мария. Не главное, конечно, слишком уж оно заурядное.

— Как ты захочешь, лапонька, — ответил Реймонд. Доктор предупредил его, что роды могут оказаться тяжелыми.

— А если мальчик, назовем его Томасом в честь дядюшки. Но если будет девочка, то главное имя давай подыщем пошикарней.

Он решил, что Лу просто оговорилась: этого словечка — «шикарный» — он от нее раньше не слышал.

— Как насчет Доун [82]? — спросила она. — Мне нравится, как оно звучит. А вторым именем — Мария. Доун Мария Паркер, очень красиво.

— Доун! Это же не христианское имя, — возразил он. Но потом добавил: — Впрочем, лапонька, как тебе хочется.

— Или Томас Паркер, — сказала она.

Она решила лечь в общую палату родильного дома, как все прочие. Но когда пришло время рожать, она позволила Реймонду себя переубедить. «Тебе, лапонька, это может оказаться труднее, чем молодым, — не переставал твердить он. — Лучше возьмем отдельную палату, не разоримся».

Роды, однако, прошли очень гладко. Родилась девочка. Уже вечером Реймонду разрешили навестить Лу. Она лежала совсем сонная.

— Нянечка отведет тебя в детскую и покажет девочку, — сказала она. — Малышка очень миленькая, но жутко красная.

— Младенцы все рождаются красными, — сказал Реймонд. Он встретил нянечку в коридоре.

— Можно мне взглянуть на ребенка? Жена говорила…

Нянечка засуетилась:

— Сейчас я вызову сестру.

— Нет, нет, мне бы не хотелось никого беспокоить, просто жена говорила…

— Все в порядке, мистер Паркер. Подождите здесь.

82

Доун (от англ. dawn) — заря.