Страница 91 из 100
— Вы доложили Всеволоду Сергеевичу обо мне?
— Нет, у него сейчас будет совещание.
Секретарша, мгновенно сменив суровую неприступность лица на сладкую улыбку, набрала по телефону какой-то номер:
— Виктор Андреевич, в двенадцать — на совещание к Всеволоду Сергеевичу.
«Ну и автомат! Как можно так быстро перестроиться, перейти от одного состояния души к другому? Профессиональная тренировка? Тут если с утра чем расстроишься — до вечера не придешь к истинному меридиану...» Я встал, не глядя на Клаву, вошел в кабинет Ерохина.
— Здравствуйте, Всеволод Сергеевич! Я всего на три минуты.
Главный сидел за столом, низко опустив седую голову, кажется, что-то читал, а может, о чем-нибудь глубоко задумался. Он долго не поднимал головы, словно ничего не слышал. Когда я приблизился к столу, Ерохин медленно и вяло поднял голову, посмотрел на меня, как на незнакомого человека. Усталый его взгляд спрашивал: «Что у вас, кто вы такой?» Я ждал голоса главного и наконец услышал то же, что видел во взгляде:
— Что у вас?
— Вам известно, Всеволод Сергеевич, что на заводе работает комиссия парткома по подготовке вопроса о состоянии рационализаторской работы?
— Известно.. От меня чего вы хотите?
— Вашей помощи. Начальник БРИЗа всячески препятствует работе комиссии, отказывается без вашего разрешения предоставлять необходимую документацию, нужные сведения.
— А что же я могу сделать?
— Дать указание Центнеру, поскольку он ссылается на вас.
В это время в кабинет стали входить приглашенные на совещание руководители цехов и отделов. Ерохин тут же заговорил с ними, всем видом давая понять, что со мной разговор закончен.
— Всеволод Сергеевич, я вынужден буду обратиться к секретарю парткома, — сказал я. И главный, как бы между прочим, небрежно бросил, не взглянув на меня:
— Пожалуйста... Хоть в райком... Я пошел к Сенькову...
А на следующий день случай снова свел меня с главным. Я получил в парткоме пригласительный билет на собрание районного актива. Всех заводских делегатов на актив должны были везти на специально выделенном автобусе. Но я замешкался в одном из цехов, вышел за проходную, когда автобус с делегатами «показал хвост». Ни такси, ни попутного автобуса! А до начала конференции оставалось 15 минут. И тут к проходной подкатила бирюзового цвета «Волга». Я узнал машину главного. Подошел к шоферу:
— Во дворец едешь? Кто с ним?
— Один.
Я облегченно вздохнул: повезло. Вот показался главный. Смущаясь, обращаюсь к нему:
— Всеволод Сергеевич, вы во дворец? Можно с вами?
— Садись.
Нет, главный не просто снисходительно разрешил мне сесть в машину. Он так сказал «садись», как говорят попрошайкам: «На, да отвяжись от меня». Чувствовалось, что он крайне оскорблен нахальством газетчика, который после вчерашнего неприятного разговора посмел сесть в его персональную машину. Конечно, не скажешь: «нельзя»... Главный так опустился на переднее сиденье, что «Волга» сильно качнулась. Оглушительно хлопнула дверца. Я извинительно оправдывался:
— Понимаете, Всеволод Сергеевич, опоздал на автобус.
— Не надо опаздывать, — отечески буркнул главный.
— Само собой понятно, что нельзя, да так получилось, — не успокаивался я.
— Знаешь, а опаздываешь...
Тут у меня забился кадык, перехватило дыхание. Я крепко взял за воротник шофера, потянул к себе.
— Остановите машину! — Запели тормоза, «Волга» плавно подчалила к правому тротуару, и я вышел из машины. Ни шофер, ни главный не спросили, в чем дело. Только я захлопнул дверцу, «Волга» с места рванула вперед...
Я опоздал к началу актива на 15 минут.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После всех тревог и расстройств душа моя оттаивала здесь, в переулке, названном Коротким, в доме стариков. Удивительные, не раз обиженные жизнью люди, они умеют успокоить, настроить на добрый лад, не дают ни озлобиться до крайности, ни утонуть в равнодушии. Мне нравятся умиротворяющая непритязательность их быта и крестьянская простота отношений. Собственно, с каких щей мне и притязать на что-то? Пришел я в этот дом приймаком, пришел с чемоданчиком, в котором, кроме двух тельняшек и брюк с форменкой, было несколько тетрадок со стихами.
По сравнению с бытом Сереги Квочкина мой быт выглядит гораздо проще, примитивней. Поднимаюсь на крыльцо, попадаю в сенки. Открываю дверь — и я в квартире. Она вот какая: сразу — кухня, в которой четверым взрослым уже тесно. Печка и небольшая перегородка отделяют кухню от комнаты площадью в восемь квадратных метров. Все. Более искать нечего, лучше описать наши «прихожие», «залы», «светелки».
Прихожая — это сенки, зимой холодные, летом — мое спасение. Здесь в теплую пору я сплю на койке с панцирной сеткой. Есть стол, заставленный банками, бутылками, мешочками с крупой, сахаром, компотом, пожелтевшим свиным салом. В часы вдохновения, ночами, я пишу, сидя на койке, поставив перед собой табуретку, которую тесть приволок из «полуклиники» как списанную. В выходные дни я выношу эту табуретку в огородик, устанавливаю за помидорным и огуречным рассадником, сажусь на перевернутое старое ведро, подложив старую фуфайку тещи или тестя. Пишу и одновременно принимаю загар. Обольюсь водой из бочки, покурю, оботру мокрые руки и опять пишу. Рядом полетывают пчелы (у соседа ульи), ползают всякие жучки-паучки, пахнет чесноком, луком, укропом, огуречником. Пахнет деревенским детством. И я пишу. Пишу, не мечтая о каких-то удобствах.
А зимой? Да ерунда — зима! Вот как мы живем зимой. С осени я выписываю на заводе две тонны угля и машину дровяной срезки. Тепло обеспечено. Оно нам нужно теперь особо: у нас появилась дочка Маринка. Имя ей выбрал я: Марина — значит «морская». С прибавлением дочурки в комнате стало потесней — поставили кроватку-качалку. Воды требуется больше, поэтому за ней к колонке уже я не хожу с ведрами, а «езжу» — вожу воду в четырехведерной фляге на специальной тележке или саночках. Делаю по нескольку рейсов.
Многое в быту и обычаях стариков для меня ново, и я с интересом вживаюсь. Мой дофлотский и флотский опыт кое в чем тоже пригодился в доме.
Вот мы поужинали на кухне. Мне хочется, чтобы стол поскорее освободился от посуды, и я мог бы расположиться за ним писать контрольную или курсовую работу. Теща наливает в эмалированный тазик кипятку и складывает в него посуду. Но мыть еще нельзя, так как вода обжигает руки. И вот сидит старуха, рукой, как кошка лапой, пробует воду: быстро макнет и отдернет. Когда рука терпит, начинает мыть посуду. Но вода остывает быстро, и с последних тарелок жир смывается плохо. После мытья теща протирает тарелки махровым полотенцем. На тарелках остаются ворсинки.
Я вспомнил, как моют посуду на корабле. Однажды распотрошил новую травяную кисть для побелки и связал несколько небольших кисточек. После очередного ужина, когда теща залила посуду кипятком и села ждать, я предложил:
— Давайте помогу.
— Еще не хватало. Дело не мужское...
— Ничего подобного, — говорю, — я даже соскучился по этому делу. На корабле каждые десять дней мыл, когда очередь подходила.
Анисья Степановна пожала плечами. Я принес из сеней кисточку собственного производства. Вилкой выковырнул из кипятка верхнюю тарелку, поставил ее на ребро и заработал кисточкой. Посуда была вымыта в пять минут, а в воду все еще нельзя было сунуть руку — кипяток. Теща осмотрела одну вымытую до скрипа тарелку и сказала:
— Дак ведь и протирать не надо... Век живи, век учись...
С того раза она пользовалась моим способом мытья, передала его всем соседкам, а способ в переулке стал называться «матросским».
Признаться, этой «рационализацией» заниматься меня заставило главным образом одно: скорее освободить стол. А коли посуда прибрана, теща уходит к соседям перекинуться в карты. Тогда я завладеваю кухонным столом, так как из комнаты меня выжила дочурка.
Старики возвращаются «с карт» поздно и сразу же укладываются спать здесь же: на кухне за печкой их кровать. Я продолжаю сидеть за столом. Вижу, теща с тестем ворочаются, им мешает свет от лампочки без абажура. Мне снова надо что-то «изобретать». На веревку, протянутую от печки к двери, набрасываю что-нибудь темное, отгораживаю свет.