Дом среди сосен

Солдаты слушали Стайкина, пересмеиваясь, вставляя соленые словечки и шуточки, но когда Стайкин закончил, никто не смеялся. Все сидели молча и задумчиво.

Молчание нарушил спокойный голос:

— Нет, товарищ Стайкин, я не послал бы вас на такое задание.

Стайкин вскочил и приложил руку к каске:

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Второй взвод находится на привале. Провожу разъяснительную беседу относительно смерти.

— Так ли, товарищ Стайкин? Насколько я понял вас, вы говорили не о смерти, а о девочках. — Рязанцев подошел ближе, и солдаты подвинулись, освобождая место.

— Виноват, товарищ капитан. Больше не буду.

— Отчего же, товарищ Стайкин? Я с интересом слушал вас. Невольно, так сказать. — Рязанцев поднял ногу на волокушу и поставил локоть на колено.

Стайкин присел перед Рязанцевым на корточки.

— Так я для развлечения, товарищ капитан. Ночь длинная, а керосину нет. Вот и развлекаемся.

— Должен заметить, товарищ Стайкин: когда говорят о смерти, о ней говорят не так.

— Любовь и смерть! — мечтательно произнес Стайкин.

— Вам следовало бы знать, товарищ Стайкин, что Красная Армия не покупает жизнь своих солдат за деньги. Героическая смерть во имя великой идеи и смерть за миллион — это совсем разные вещи.

— А зачем мне идея, если меня уже не станет. Мертвому идея не нужна. Мертвому нужна жизнь.

— Кто это говорит? Я не вижу.

— Ефрейтор Шестаков, товарищ капитан. Это я говорю. — Шестаков встал и подошел к волокуше.

— Что вы скажете на это, товарищ Стайкин?

— Отсталый боец, товарищ капитан. Беспартийный. Кустарь-одиночка. Что с него взять?

— А ты с меня ничего не возьмешь, — сказал Шестаков. — Я тебе ничего не должен. Я не ради тебя воюю, ради дочек своих. Может, я, товарищ капитан, не так выразился, только я честно скажу, а вы меня поправьте, если что, — мне умирать не хочется.

— Полностью согласен с вами, товарищ Шестаков. Однако я призываю вас не к смерти, а к победе.

— И мне, товарищ капитан, хочется на победу посмотреть. А потом и помереть не жалко.

— А вы, товарищ Стайкин? Что же замолчали?

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Целиком согласен с вами. Мечтаю о героической смерти.

— Да, товарищ Стайкин, вы веселый человек. Но, признаюсь, я подумал бы, прежде чем послать вас на ответственное задание. Я бы выбрал скорее Шестакова.

— Съел? — сказал Шестаков.

— Товарищ капитан, нас рассудит история.

Впереди послышалась далекая команда; повторяясь, она приближалась и с каждым разом становилась явственней и громче:

— Приготовиться к движению!

Солдаты неторопливо поднимались, забрасывали на плечи вещевые мешки, подтягивали ремни.

Вражеский берег был теперь на расстоянии одного солдатского перехода, и в той стороне, где находилась голова колонны, низко над горизонтом время от времени поднимались разноцветные ленты ракет.

Борис Комягин и Юрий Войновский двигались навстречу колонне, возвращаясь с совещания, которое проводил капитан Шмелев на привале.

— Письмо сегодня получил, — сказал Войновский.

— Из Горького? От нее?

— Разумеется.

— Понятно, — сказал Комягин. — Письмо перед боем — хорошая примета.

Комягин остановился, пропуская колонну. В густой темноте ночи двигались по льду плоские черные тени. Они были расплывчатыми и неясными, цеплялись одна за другую, сливались в сплошную черную полосу, и казалось, внутри этой бесконечной черной полосы что-то колеблется, переливается, издавая протяжные скрипучие звуки.

— Что это? — Комягин сделал шаг в сторону колонны, и Войновский увидел, как из черной движущейся и колеблющейся полосы выделилась плоская тень, быстро прокатилась по льду, сломалась пополам и снова распрямилась.

— Шестаков, ко мне, — тихо позвал Комягин.

Шестаков подошел, прижимая руки к груди. Комягин протянул в темноте руку и быстро отдернул ее, услышав рычание.

— Лейтенант Войновский, — злым свистящим шепотом говорил Комягин, — почему не выполнили мой личный приказ?

— Я бегал, товарищ лейтенант, бегал, — быстро говорил Шестаков, — а он опять, товарищ лейтенант...

— Это правда, Борис. Я отпускал Шестакова, и он отнес Ганса на маяк. Не понимаю, как он здесь оказался.

— Ремешок он перегрыз, товарищ лейтенант. Вот он, кончик. Перегрыз и прибежал. Не может он без нас.

— Лейтенант Войновский, приказываю немедленно убрать собаку. И без шума.

— Куда же ее теперь, Борис?

— Я вам не Борис, запомните это. Убрать — и точка. Хоть на луну, меня это не касается. Об исполнении доложите лично. — Комягин резко повернулся.

Шестаков стоял, поглаживая себя по груди, и растерянно вертел головой.

— Что же делать? — сказал Войновский.

Стайкин выбежал из колонны, наскочил на Шестакова и стал приплясывать вокруг него:

— Бравый ефрейтор, выполнил ответственное задание на «отлично». Поздравляю, товарищ ефрейтор!

— Что же делать? — повторил Войновский.

— Ничего не поделаешь, — сказал Стайкин. — Хана...

— Он же смирный, товарищ лейтенант, — говорил Шестаков, отступая от Стайкина. — Его же совсем не слышно.

— Да, — сказал Войновский, — теперь ничего не поделаешь.

Стайкин пошарил руками у пояса и подошел к Шестакову.

— Держи.

— Бога побойся, ирод, — Шестаков испуганно отдернул руку от финки. — Я не буду.

— Ничего не поделаешь, — снова сказал Войновский. — Придется вам, Стайкин.

— Зануда ты деревенская. — Стайкин выругался, просунул руку под халат Шестакова. Ганс тихо, доверчиво прильнул к Стайкину. Шестаков бессильно опустил руки. Стайкин судорожно глотнул воздух, прыжками помчался в темноту.

Они стояли, напряженно всматриваясь туда, куда убежал Стайкин, но там было тихо. Только за спиной слышались протяжный скрип волокуш и шарканье ног.

Стайкин появился из темноты, в руках у него ничего не было. Он подошел к Войновскому. Все трое быстро и молча зашагали вдоль колонны, догоняя своих.

— Пойду доложу Борису, — сказал Войновский и прибавил шагу.

ГЛАВА IV

Батальоны продвигались в черной темноте, продолжая путь стрелы на карте, и уже недалеко оставалось до той точки, где стрела, круто повернув к югу, вонзалась в чужой берег. Однако на карте это расстояние было в тысячи раз короче.

Вражеский берег светился ракетами. Когда батальоны сделали поворот налево, развернулись в боевой порядок и пошли цепью, ракеты оказались и впереди, и справа, и слева — по всему берегу. Они быстро взлетали, повисали на мгновенье под низкими тучами и тяжело сползали вниз, просыпая искры, будто капли дождя сползали по запотевшему стеклу. Ракеты были пяти цветов: зеленые, красные, желтые, голубые и фиолетовое. Они загорались и падали, образуя на льду широкие разноцветные круги, которые быстро сжимались и пропадали, когда ракета достигала льда.

Шмелев вытащил ракетницу, вложил в нее красную ракету. Взвел курок и засунул ракетницу за пояс, так, чтобы она не мешала при ходьбе и чтобы ее можно было сразу же взять в руку.

Он шел за цепью и считал вражеские ракеты. Каждую минуту поднималось в среднем четыре ракеты, и каждая ракета горела десять секунд. Двадцать секунд темноты оставалось на их долю. У немецких наблюдателей были две марки ракет. Одни — пяти цветов, обычные, а другие — более сильные и только желтые. Они поднимались выше и светили гораздо ярче. На десять обычных ракет приходилась одна желтая. Немцы бросали их из двух наблюдательных пунктов. А всего наблюдательных пунктов было десять. Это могло означать, что у противника насчитывалось всего десять взводов, три роты. Но у немцев, кроме того, был берег и сильные желтые ракеты, а солдаты шли по льду тонкой цепью. И под ногами солдат был лед.

Большая желтая ракета косо взлетела вверх и начала падать, обливая лед пустым ядовитым светом, и впереди на фоне этого света Шмелев увидел неясные темные силуэты, двигающиеся по льду. Ракета упала, силуэты исчезли, и темнота стала такой густой, что ее нельзя было передать никакой черной краской. «Хорошая темнота, — подумал Шмелев, — замечательная темнота».