Избранное

О чем он думает? Какие проносятся над ним ветры? Какие идут облака?

И как далеко еще до атомной бомбы, сверхзвуковых скоростей, перенаселенности, загрязнения, стрессов!..

Котельников впервые стал так ясно ощущать это ушедшее навсегда великое, несмотря ни на что, спокойствие прошлого века, и бывшее свидетелем его старое ружье до сих пор как бы хранило в себе частицу этого спокойствия, и не только хранило — оно, казалось, могло его отдавать.

И теперь, когда сидел на пеньке и глядел на свое ружье, Котельников словно ждал, когда к тишине вокруг прибавится и другая тишина — та, которая живет в нас самих.

За нею и приезжал Котельников к деду. За нею каждый день уходил в тайгу...

Второй раз он отдыхал, когда перевалил через несколько сопок и был уже на вершине самого высокого в этих местах Глуховского разлома.

Пенек он опять выбрал с таким расчетом, чтобы видеть долину, которая стала теперь еще глубже не только из-за высоты хребта, но больше из-за прозрачности воздуха — к полудню он набрал такую ясность, от которой на душе у Котельникова было и светло, и отчего-то печально.

Казалось, достигли предела и мгновенное осеннее тепло, и безветрие, — даже на молодых осинах вокруг листья не шелестели и не подрагивали, они только падали и падали, словно деревья собирались облететь за какие-нибудь пять или десять минут, пока Котельников будет сидеть на пенечке, и он, притихнув, следил за косым их летом и слушал, как они еле слышно постукивали о пустеющие ветки, как слабо шуршали потом, когда с разгона касались травы...

Котельников подумал, что, может быть, это какой-то пик листопада, — серая поляна на глазах у него стала пестрою от желтизны и багрянца.

На поваленном дереве рядом он увидел бурундучка. Тот смирно сидел на сломке, черными глазками глядел на поляну, словно тоже наблюдал листопад.

День вдруг померк, и Котельников прищурился и посмотрел вверх.

Сперва ему показалось, что у него опять кружится голова — приплюснутое снизу солнце стремительно неслось по краю плоского облачка, и, только когда оно нырнуло в плотную, косым парусом нависшую над долиной синь, он понял, что это набежавший верховик принес тучку.

Разом потемнело и стало холодно; запахивая воротник на куртке, он увидел на руке разлапистую снежинку, и тут же закружились, замельтешили крупные хлопья, сизовато-белая пелена закрыла долину вдалеке, затушевала ближние деревья, и это превращение всего вокруг было неожиданным и было мгновенным, как перемена судьбы.

Он всматривался в неслышное мельканье белого с желтым, ему казалось, что листьев летело сейчас заметно больше, и Котельников понял, что теперь они обламывались еще и от прикосновенья снежинок.

Он так и сидел на пеньке, когда белые хлопья перестали падать так же в единый миг, как и начали, — словно поляну кто-то прикрыл ладонью.

Выглянуло солнце, снег заискрился, тут же стал таять, и листья сперва только кое-где проступили сквозь него, а потом цветастые островки стали стремительно разрастаться, и через какую-то минуту от зимы ничего уже не осталось — как будто это роса поблескивала на матовых стволах деревьев, на палых листьях, на жухлой траве.

Котельников тихонько улыбнулся, наблюдая за этим преображеньем.

«Это она пробует — и так и этак. Краски свои, — подумал он, — пробует. Осень...»

Ему показалось, что на поляне он не один, что кто-то наблюдает за ним исподтишка, и, обернувшись, Котельников снова увидел маленького бурундучка. Бурундучок тут же перестал косить своими бусинками, и по тому, как тихонько он сидит на том же сломке, Котельников понял, что зверек так никуда и не уходил, а тоже смотрел на этот неожиданный среди ясного полдня снегопад.

— Эй! — негромко позвал Котельников.

Но бурундучок не пошевелился.

Тогда он нашел под ногами обломок ветки, несильно кинул его в сторону зверька, и на этот раз бурундучок живо обернулся всем тельцем, с любопытством уставился крошечными глазками.

— Привет!

До травмы Котельников охотился мало, и никогда почти никто ему не попадался, — это сейчас, когда он как будто заключил со зверьем мир и ружье с собой носил больше для вида, зайцы стали выпрыгивать прямо у него из-под ног, и копалухи спокойно дожидались его на кедре, и рябчики встречались обязательно выводками... Это нравилось ему и не нравилось. Котельникову хотелось, чтобы неписаные условия этой игры соблюдал бы не только он, но и всякая птаха — иначе, и верно, зачем же ему ружье? И сегодня он был доволен, когда старая белка, уже с хорошим мехом, как дед сказал бы, д о́ ш л а я, никак не давала подойти к ней на верный выстрел, удирала от него что есть мочи, отчаянно взмахивала хвостом, перелетая с одной пихотки на другую, пряталась в ветвях, и он находил ее и шел снова, пока она не вывела его на ту гривку, где стояла старая триангуляционная вышка.

Ружье, не раздумывая, он прислонил внизу, по сторонам опять пытался не смотреть, а на верхушке сперва стал лицом к солнцу, но тут же вспомнил, что смотрит туда, где Сталегорск, и тогда осторожно перешагнул через лаз в днище вышки, стал глядеть в противоположную сторону, на восток.

И этот громадный завод, который они построили, и поселок, и больница, где он лежал, неоконченные споры, сомнения в верности жены — все это он оставил за спиной, а впереди, в долине, сколько охватывал глаз, опять были полыхавшие осенним золотом, яркие среди зеленой темноты пихтача березнячки да осинники... Захватившие внизу почти все вокруг, они постепенно отрывались один от другого все дальше, постепенно гасли, совсем пропадали за холмами, за пересечением хребтов, окончательно растворялись, наконец, среди черной тайги, над размытою зубчаткой которой в прозрачной сини стыли вдалеке ледяные шапки гольцов.

Котельникову стало зябко, он только теперь почувствовал, что перед этим вспотел, — здесь, на вышке, не то чтобы подувал ветер, просто веяло иногда каким-то особенным, казалось, поднебесным холодком.

Внизу ему захотелось есть, но он решил добраться до первого ручейка. Бабушка, считавшая своим долгом каждое утро собирать для Котельникова рюкзак, кроме краюхи домашнего хлеба да куска зайчатины, опять положила ему и сахар, и закопченный чайник, но возиться с костром он не стал, а только зачерпнул кружкой из ручья и начал медленно жевать посыпанный солью ноздреватый хлеб и, не торопясь, запивать его холоднющей, такою, что ломило зубы, водой.

Простая эта трапеза что-то напоминала Котельникову... Или послевоенное детство, когда на свете не было ничего дороже и не было ничего вкуснее краюхи, посыпанной крупною сероватой солью? Или другое, тоже теперь далекое время, в самом начале стройки, когда Вика еще не приехала, жил он еще один, опаздывал после работы в магазин, а потом находил дома корочку и также посыпал солью...

Теперь он хорошенько устал, и оттого, что гудели ноги, что влажное тепло ощущал под мышками, что неторопливо, но с жадностью откусывал от горбушки, был Котельников счастлив.

Он завязал шнурок на рюкзаке, стал было примериваться, чтобы пристроить его под головой, но потом бросил рядом, сцепил руки на затылке и медленно, словно потягиваясь, опустился на спину.

Острая травинка небольно ширнула его в лицо, но он не стал ломать ее щекой, а только слегка отогнул.

Глядя на сквозившие кроны берез над головой, он лежал, не думая ни о чем, а словно пытаясь наполниться про запас этим благостным ощущением светлого и ясного осеннего дня.

Мир и покой царили у него в душе, все было хорошо, но ему вдруг почудилось, будто все же чего-то недостает, он к самому себе прислушался, и что-то еле уловимое шевельнулось в нем сладко: журавли!

Не хватало их тонкого клика над прозрачной тайгой, не хватало мягко реющих крыльев и этого, из двух подрагивающих строчек состоящего клина...

И тут он понял, что это его желание увидеть над собой покидающих родину птиц было каким-то чудом угаданное им предвестие их появленья, что они уже летели и были скорее всего недалеко, — он приподнялся и сел, опираясь на руку, стал ждать...