Избранное

А желтые да багряные листья, постукивая по пустеющим веткам, косо скользили вниз — одни помедленней, а другие быстрей.

Д-динь! — снова с отскоком бил молот. Дли-н-нь!

И опять подрагивали те, что угадали свой срок, и обламывались ставшие хрупкими черешки...

Д-динь!.. Дли-н-нь!

Стащив кепку, я стоял у крыльца конторы, то поглядывал на белую кромку снежников, которые четко вставали далеко за станицей, то на просторный дом в глубине сада, — это из-за него доносился звон.

Странная судьба у этого дома!

Не знаю, почему он остался без хозяина и запустел, но теперь в нем жили то какие-нибудь шедшие к перевалу «дикари», которых управляющий совхозным отделением Иван Яковлевич уговорил недельку-другую полопатить на совхозном току зерно, то излишне бойкие девчата, которых он, когда бывал в городе, подбирал где-нибудь на вокзале да привозил сюда поработать на ферме...

Не знаю, повышались ли в это время надои молока, зато производительность тракторного парка, говорят, резко падала, и так продолжалось до тех пор, пока молодые казачки, вооружившись тяпками, не осаждали Ивана Яковлевича в собственном его кабинете: увози, мол, управляющий, этих городских мокрохвосток, не то быть беде...

И в доме становилось пусто, пока в нем не поселялась какая-нибудь такая же непонятная публика.

И не гостиница, и не общежитие — так...

Теперь окна на задней стене дома были наглухо закрыты ставнями, вокруг не виднелось никаких признаков жизни.

— Кто там у тебя сейчас? — спросил я у Ивана Яковлевича, когда он вышел наконец на крыльцо.

Он слегка наклонил голову к плечу.

— А вон... слышишь? — и значительно приподнял палец. — Коваль!..

— А я гляжу, ставни прикрыты...

— Так это наши женщины проводины опять устроили, — улыбнулся, прикуривая, Иван Яковлевич. — Все до единой шибки, а застеклить не успели — одних гостей проводил, а других тут же встретил. Гляжу, за станицей в балочке шатро ладит... Я к нему: ковать умеешь? А он: не видишь, цыган? Помог я ему свернуться да сюда и привез: живи!

— А при нем, значит, нет — вставить?

Друг мой досадливо крякнул: хорошо, мол, тебе, вольной пташке, критику наводить, а ты попробовал бы тут, повертелся!

— И хороший кузнец?

А Иван Яковлевич, как будто что вспомнив, опять радостно улыбнулся:

— О! Как раз ты мне и нужен... Пойдем-ка!

Подтолкнул меня, и мы пошли по рыжей траве — Иван Яковлевич по одной стороне узкой тропки, а я — по другой.

— У тебя ж язык без костей должен быть, — посмеиваясь, говорил Иван Яковлевич.

— Ну, спасибо тебе...

— Нет, правда. Ты мне должен помочь. Как хочешь. Такой коваль, что сто сот стоит. И человек хороший... Да ты сейчас сам! А вот втемяшилось ему...

Из-за угла дома вынеслась ватага цыганчат. Все были грязные и оборванные, все босиком, с черными, в цыпках ногами. Окружили нас, заставили остановиться и не только бесцеремонно рассматривали, но и зачем-то трогали. Один, привставая на пальцах, заглядывал мне в глаза:

— Скажи, сколько время?

— Хэх, оно тебе надо! — ответил за меня Иван Яковлевич. — Ты б вон лучше нос, чтоб козюли не торчали...

Цыганчонок все тянулся и перебирал руками у меня на животе, словно хотел каким-то образом по мне взобраться.

— Скажи, сколько?

Я сказал и не успел еще опустить руку, как он вцепился в запястье:

— А подари часы?

— Часы ему! — Все как будто удивлялся Иван Яковлевич. — А по шее?

— А что у тебя в этом кармане, покажи? — не отставал цыганчонок. — А что вот в этом?

Все они были черные как галчата, и только один светлоголовый и сероглазый. Этот робко протянул измазанную ладошку и без всякой надежды попросил:

— Дай что-нибудь?

И такой он был тихий и вроде задумчивый, такой на остальных непохожий, что мне отчего-то сделалось жаль его и невольно припомнились слышанные в детстве рассказы об украденных цыганами детях... Как знать!

Иван Яковлевич в это время одного за другим брал за плечо, поворачивал к себе, озабоченно разглядывал:

— Ты, Колька?.. Или Петька? А где Васька? Вот он вроде Васька! — И обернулся, подмигнул мне. — Самый серьезный... Слышь, Васька? Тут вам ничего не обломится, ты лучше дуй в контору, найди там тетю Феню, скажи: тетя Феня, покажи, где стол у дядьки Ваньки? Она покажет, ты возьми там кулек, от тут, в правом ящике... И мне принесешь, ты понял?

Цыганчат сдуло ветром, побежали наперегонки.

— Он оно как! — сказал Иван Яковлевич, когда мы вышли из-за угла. — Уже и бричку подкатил к сходцам.

Приткнувшись задком к крыльцу, около дома стояла пустая одноконная телега, а подальше, в глубине сада, виднелся почти добела выцветший шатер, и над ним еле заметно подрагивал светлый дымок. Иван Яковлевич одобрил:

— Кочегарит! — И уже особенным голосом, каким, считается, подобает разговаривать с цыганами, еще издалека крикнул: — Можно к этой хате? Хозяин дома? Здоров, Мишка!

Плотный, лобастый цыган, с толстыми, хорошо ухоженными усами на чисто бритом лице ответил, старательно выговаривая каждый слог:

— Здравствуй, Яковлевич! Заходи, гостем будешь. — Потом неторопливо и с достоинством кивнул мне: — День добрый, присаживайтесь.

Мы устроились на низеньких чурбачках, стали смотреть в горно, где поверх раскаленных углей лежали синеватые, начинающие краснеть мелкие поковки.

Цыган сидел скрестив ноги, левой рукой продолжал покачивать мехи, и они негромко похрипывали, захлебывались в конце, фукали, всякий раз угли вспыхивали и отвечали им легким гудом. Предплечье правой лежало у кузнеца на колене, крупная, со вздутыми жилами кисть висела свободно, и смуглые пальцы были подогнуты, словно не отошли еще от долгой работы.

Рядом с наковальней на выбитой, с остатками пожухлой травы земле высилась горка ухналей, а за спиной у коваля одно на одном лежали три или четыре колеса, висели на деревянной стойке хомут да уздечки, валялась под ними какая-то пестрая рухлядь, и, кроме кисловато-горького духа кузницы, под шатром слышны были разогретые костерком да осенней теплынью запахи сухого дерева, дегтя, старой кожи и еще чего-то, связанного с потными лошадьми да с пыльной дорогой...

Иван Яковлевич прокуренным пальцем шевельнул ухнали, спросил громко, как у глухого:

— Ты, я вижу, заканчиваешь?

— Все, Яковлевич, все! — заговорил кузнец слегка нараспев. — К вечеру с тобой, Яковлевич, рассчитаюсь... Старуха моя уже узлы связывает.

— Хэх, ты, ей-богу! — как будто обиделся управляющий. — Вот заладил! А о другом ты подумал: одним побродягой на дороге больше, одним меньше — какая разница? А тут ты — работник! Понимаешь? Ты мне только скажи, останешься, я сейчас за фотографом пошлю, и завтра на Почетной доске будешь висеть — руки-то у тебя золотые... Забирай себе этот дом, живи с богом, ребятишек твоих в школу определим...

Толстые усы у цыгана шевельнулись, сверкнули сахарно зубы:

— Этим рано!

— Ну, не на этот год, так на тот.

Около шатра послышался топот, цыганчата разом появились в косом проеме, сгрудились вокруг Васьки, стояли с набитыми ртами, жевали и судорожно сглатывали.

— Был бы коваль да у коваля ковалиха — будет и этого лиха! — кивнул на ребятишек Иван Яковлевич. — Вот они — не запылились!

Васька, преданно глядя на управляющего, протягивал ему широко раскрытый кулек из серой бумаги.

— Давай-ка! — Иван Яковлевич только заглянул в кулек и бросил его поверх пыхнувших углей. — Ну, правильно... никого не обделили?

— Мне не дали! — тоненько выкрикнула девчонка в длинной, до пят, цветастой юбке.

— Брешет! — уверенно отбрил Васька. — Она просто быстрей жрет...

— А вы хоть заработали? — строго спросил цыган. — Конфеты?.. Или на шаромыжку? Надо спасибо сказать. А ну, Колька!

Все разом расступились, а один, большеротый и большеглазый, вровень с кудлатой головой приподнял над плечами ладони с растопыренными пальцами и, покачиваясь то в одну, то в другую сторону, стал прыгать с ноги на ногу: