Избранное

Бывает на охоте такое ощущение, что все сделано тобой по всем правилам жестокой игры, и никуда теперь зверю не уйти — осталось только нажать на спуск...

Я уже медленно надавливал на податливую металлическую скобку и вдруг, словно опомнившись, слегка приподнял стволы и, так же точно, как целил в лису, ударил в неживой куст репейника на краю поля. Пожухлый репейник резко мотнулся, прыгнула испуганная лиса....

— Ты куда метил?! — орал позади меня Паша Капустин. — Нет, ты скажи — куда?..

Сдернул с головы громадную свою шапку и в сердцах пустил ею под ноги.

Солнце стойло уже в зените, когда, возвращаясь, мы снова пошли через пахоту, и тут-то, на этом бесконечном, как мне тогда показалось, поле, я навсегда оставил свой авторитет удалого сибиряка-охотника...

Днем пахота оттаяла, и густой чернозем сделался точно клей. Только обобьешь ноги, как сапоги опять начинают жадно тяжелеть, и через несколько шагов ты уже снова не идешь, а беспомощно ковыляешь на облепивших подошвы колтунах... Опять останавливайся, отдирай тяжелые ошметки, опять жди, пока икры перестанут мелко подрагивать.

Сперва я снял и положил в свой пустой рюкзак куртку, затем отправил туда же свитер — рубаха на спине и так была хоть выжми. Горьковатый, с полынным привкусом пот высыхал на горячих губах, глаза пощипывало, и я стоял, стащив кепку, и тоскливо смотрел, как мои товарищи, не нарушая цепи, уходят от меня все дальше и дальше...

Когда я выбрался наконец из черного месива, они давно уже лежали на рыжей соломе около большой скирды на краю поля. С каким наслаждением повалился я с ними рядом!

Это потом уже я освободился от рюкзака, потом сбросил сапоги, стащил портянки и тоже подставил сморщенные босые ступни ленивому степному ветерку, который пригрелся на этих спелых ворохах золотой, еще не потерявшей сытого пшеничного духа соломе. А сперва я просто опрокинулся навзничь и обмяк... Лежал молча, только глядел и глядел в синий свет у себя над головой, в далекое его и неслышное сиянье, и хотелось мне одного — чтобы это состояние блаженного равновесия, которое приходит, когда лежишь на земле и смотришь в небо, продлилось как можно дольше.

Потом мы сидели вокруг белой тряпицы, на которой кроме матово отсвечивающей жирком вареной курицы и куска толстого, с розовой прослойкой домашнего сала разложены были сваренные вкрутую яйца, соленые огурцы, горка глянцевых чесночных зубков да разрезанная крест-накрест крупная, с добрый кулак, головка лука, сидели и неторопливо закусывали. Паша Капустин, прижимая к груди большой, с поджаристой корочкой каравай, длинным охотничьим ножом каждому отрезал от него ломоть за ломтем, и мне все казалось, что горбушку, которая останется, он обязательно потом бережно завернет в эту самую тряпицу и аккуратно определит в уголок рюкзака — понесет потом ребятишкам как подарок «от зайчика». Когда мы были мальчишками, ничего не было вкусней этого хлеба, кусочек которого отдавал нам с братом, возвратившись с охоты, отец или мать приносила с поля. А может, это казалось только потому, что в то время, вскорости после войны, не было ничего дороже хлеба — и ржаного, и кукурузного, и хлеба из отрубей пополам с картошкой?

Кто потом попивал из фляжки молоко, а кто покуривал, и все мы, сидя в соломе или лежа на боку, наслаждались светлой осенней теплынью, когда Паша начал улыбаться да молча покачивать головой. Большие хрящеватые уши, вокруг которых вращались в детстве все многочисленные Пашкины прозвища, нынче так и остались торчать, и, глядя на него, сидевшего сейчас с непокрытой головой, можно было в шутку предположить, зачем ему такая просторная шапка. Паша наконец заговорил:

— А ты расскажи, Сережка, расскажи, как Саня тебя к порядку на охоте приучил?

Двое остальных моих друзей тоже стали посмеиваться.

— Да как? — начал Сережка, который лежал, покусывая соломинку, и лениво щурился из-под коротенького, надвинутого на самые глаза козырька.

И Паша нетерпеливо подзадорил:

— Ну, как, как?..

— Я тогда в Сельхозтехнике работал. Бортовой «газик» у меня был, новенький и с брезентом. Вот они каждую субботу: ну, давай завтра на охоту? Поехали? А я человек компанейский... Чего ж не поехать?

Саша Мирошников уже как будто ожидал своей очереди. Тряхнул цыганскими вихрами, и черные глаза его насмешливо сузились.

— Спрашиваю: а сам-то постреляешь? Будешь охотиться? А он: ну, ты заряди мне с десяток... А хватит тебе, говорю, с десяток? Так и быть, заряжу.

— Вот идем, я с краю...

— Сапогами шмурыгает, за версту слыхать...

— А они, веришь, ну, прямо из-под ног. Были бы хвосты подлинней — наступал бы!

— Вот наш Сережка прикладывается — б-бах! С одного ствола. Со второго! А заяц как бежал себе, так и бежит...

— Представляешь? Что, думаю, такое? Вроде целюсь хорошо, а мажу и мажу...

— А потом уже остался у него последний патрон, — торжественно сказал Паша. — Вдруг видим, садится наш Сережка прямо в борозде, достает ножик, начинает пыж выковыривать...

— А он мне вместо дроби знаешь что положил?

— Ну, что, что? — радовался Паша.

Саша опять тряхнул черными вихрами и приподнял палец:

— Фасоль!

— Представляешь, какой паразит? Это другу-то!

— Зато теперь Сережка знаешь какие заряды делает?

— Научил-таки его Саня самого об охотничьем припасе заботиться! Не зря старался.

Потом они, все так же перебивая друг друга, стали рассказывать, как Паша завел себе пойнтера, который пугался одного вида ружья и начинал скулить, как только хозяин надевал старую телогрейку. Паша хотел приучить пойнтера, на охоте привязывал поводком к поясу, но после каждого выстрела собака, которая была ростом с хорошего бычка, бросалась в сторону и сбивала Пашу с ног...

Я тоже от души хохотал, но сам-то давно знал, что это они только так, для затравки, что главное для меня еще впереди. И Саша Мирошников улучил минуту, первый невинно спросил:

— Так что там, я не понял, с лисой?

И пошло!

Чего только они не говорили, каких только догадок насчет моего промаха не строили! Поиздевались вволю, и шутки стали понемногу стихать, как тут Сережка нашел новую тему:

— А как он на пахоте тормознул?

И они опять стали хвататься за животы:

— Ясное дело — сибиряк! Он же привык, чтобы под ним снегу метров двадцать, а тут, понимаешь, голые кочки...

— А что? Подожди вот, зима ударит, снег ляжет, он тогда всем тут нос утрет.

И так им понравилось надо мной издеваться, так понравилось, что и по дороге домой они все еще продолжали изощряться.

— А тебе это... не тяжело? — заботливо спрашивал шаркавший рядом со мной Сережка.

Я охотно подыгрывал:

— Это в каком смысле?

А они спелись!

— Ну, зайцев-то нести?

— Двух сразу?

— Нет, у него — лиса!

— Да разве он устанет? — завистливо вздыхал Паша. — Он же на себе лося из тайги выносил. Один!

— Ага, только рога, грит, мешали — все деревья пообломал.

К опять: га-га-га!..

А я тоже посмеивался и думал: «Ну и что?.. Что рюкзак у меня пустой. Что я ее не стал, лису, убивать... Оно, конечно, есть мудрецы. Такой обещает про себя: выскочит заяц — честное слово, не трону! И тем самым этого зайца он как будто приманивает... А только тот, бедный, покажет уши, как этот мудрец ударит без всякой жалости... И это не кажется ему бессовестным, и сердце у него потом не болит... А ведь кого он прежде всего обманул? Как можно такому верить, если он так запросто готов солгать даже самому себе?..»

За рыжими холмами внизу уже видны были разноцветные крыши между облетевших дерев, белые и светло-синие дома среди черных пустых садов... В тихом от осеннего солнца небе кувыркалась над станицей большая голубиная стая, и птицы то выравнивались над землей и тогда пропадали разом, а то, заворачивая, ложились на крыло и возникали тогда опять.

Я смотрел на них, пытаясь уловить мгновенье, когда пропадут и когда появятся снова, и все продолжал размышлять о рыжей лисе и о том, что сегодня не обманул я в себе чего-то такого, что делает нас лучше, чем порою мы себе кажемся.