Избранное

Манок все еще был у меня в зубах. Я поправил его и тихонько вывел несколько колен: пи-и, пи-и... фи-фи-фи-фью!

Никто не отозвался. Я подождал и засвистел еще раз.

И вдруг неподалеку от меня негромко треснул сучок, послышались легкие шаги. Я напряг было шею, вглядываясь, но тут же улыбнулся: Максим Савельич!

Охотится он или нет, старик всегда ходил по тайге так тихо, что услышать его можно было только совсем рядом. Но почему он остановился?

И тут я понял: да он ведь услышал свист рябчика и решил тихонько подкрасться к нему поближе!

Я даже рот ладонью прикрыл: будет смеху, когда старик увидит меня с манком в зубах.

А шаги стихли: видно, Максим Савельич выжидал прислушиваясь.

Тут уж я всю душу вложил в тоненький свист: пи-и... пи-и-и!..

А в двух десятках шагов от меня вовсю старался Максим Савельич: он подвинулся вперед так тихо, что я не услышал шороха, а скорее всего каким-то чутьем о нем догадался.

И опять: я свистнул — старик тихонько продвинулся.

Меня разбирал смех, но я изо всех сил сдерживался: потом посмеюсь вдосталь! «Ну, что, — скажу, — Максим Савельич?.. Что-то критики вашей я не слышу! Или не так уж плохо я свистел, если даже такой профессор, как вы, обмишулился?! И кого же вы думали, Максим Савельич, увидеть: курочку или петушка?»

А старик будет покачивать головой, будет улыбаться в бороду, покряхтывать: смотри ты, мол, — незадача!

И я снова все свое искусство вложил в призывный свист: пи-и... пи-и-и!..

Едва уловимый шорох послышался теперь совсем близко. Сейчас из-за сломанной ели покажется козырек серой кепки, а под ним — внимательные, хитровато прищуренные глаза старика.

Я голову слегка приподнял, готовый насмешливо улыбнуться Максиму Савельичу...

А над сломанной елью неслышно вырос матерый медведь.

Держа на весу передние лапы, он вытянулся почти по пояс, да так и замер, с любопытством глядя на меня маленькими карими глазами.

Я перестал дышать.

Сколько раз пытался я нарисовать в своем воображении подобную встречу! Сколько я к ней готовился!

И все у меня на этот случай было до мелочей отработано: мигом переламываю ружье, одним движением выбрасывая на землю патроны, заряженные дробью... Приподнимаю двустволку немного вверх, а правая рука моя из специальных кармашков, пришитых на манер газырей изнутри куртки, уже вытаскивает два усиленных заряда, поверх которых плотно лежат залитые воском круглые пули. Еще секунда, и я целюсь в мохнатую грудь зверя, нажимаю на спусковой крючок...

По правде говоря, я не раз все это проделывал раньше, готовясь к встрече с медведем, и проделывал, надо сказать, быстро и ловко.

А сейчас ружье лежало у меня на коленях, но я даже не пробовал протянуть к нему руку. Все было так, как будто мне кто-то сказал «замри», и я выполнил это самым добросовестным образом. Страха я не испытывал, а в голове у меня, повторяясь, вертелась одна и та же нелепая мысль: да ведь это не Максим Савельич!.. Да ведь не Максим Савельич, нет!..

А медведь так же неслышно повалился на бок и как будто взбрыкнул — над сломанной елью мелькнула бурая его спина.

Затрещали сучки, громко зашебаршила сухая листва.

Только теперь ко мне пришел страх. Сердце застучало вдруг так сильно, как будто ему наконец удалось вырваться из чьих-то рук, которые крепко сжимали его перед этим. Мне не хватало воздуха, я задыхался. Между лопатками что-то защекотало, и я почувствовал, что рубаха у меня на спине совершенно мокрая...

Негнущимися пальцами я перезарядил ружье и в полном изнеможении снова привалился к пеньку...

А вечером, когда мы сидели за столом и жена Максима Савельича потчевала нас старой медовушкои, все мои страхи уже казались мне очень далекими и я охотно повторял свой рассказ и сам над собой посмеивался. Лесник хитровато щурился и все покачивал головой:

— Думал, Максим Савельич попался тебе на манок, а оно, вишь, — Михаил Потапыч!

Я шутил:

— А что, может быть, он и не ожидал рябка увидать? Пойду-ка, думает, гляну, что там за специалист сидит: один раз курочкой пискнет, а другой — петушком?

Максим Савельич снова покачал головой:

— Да нет, чуял человека — не подошел бы. Видно, в самом деле хотел напоследок рябком полакомиться, чтоб было что зимой вспоминать. — Лесник огладил бороду и улыбнулся. — Ты говоришь, думал: если поверил Максим Савельич — значит, сдал экзамен на «хорошо»... Теперь-то можешь считать, что сдал на «отлично»: экзаменатор-то попался тебе строже некуда — сам хозяин!

А мне стало и немножко грустно, и стало неловко.

Выходит, если бы на манок доверчиво прилетел маленький рябчик, я бы выстрелил не задумываясь? А показался зверь, который смог бы постоять за себя, — и я мигом забыл, зачем у меня ружье...

Не знаю, так ли это, да только мне кажется, что с тех пор стал я по рябку все чаще и чаще промахиваться. И никогда об этом не жалею.

ЗАЗИМОК

Однажды в октябре зашел я в городской парк, сел на скамейку, притих.

День был солнечный, но с легким морозцем, и такая же, как он, легкая среди сквозивших деревьев робко замерла тишина.

Пахло холодноватой прелью и еще чем-то неуловимо осенним — то ли сыростью, то ли последними, уже тронутыми инеем грибами.

Я-всласть-дышал этим запахом, опять звавшим куда-то за город, куда-то будто бы очень далеко, как вдруг увидел: на прозрачный ледок, затянувший лужицу на асфальте, с лёта сел взъерошенный воробей... И тут же ледок хрустнул — я уловил этот еле слышный тоненький хруст. Крошечный воробей заплясал и заоскользался на белых прожилках, которые медленно прогибались у него под лапками, потом судорожно взмахнул крыльями и стремительно рванулся вбок, а туда, где он только что сидел, стала натекать темная вода.

И мне вдруг стало и отчего-то смешно, и чуточку грустно.

Подумалось о том, какая в наших сибирских краях снова может случиться зима: через речку будут грохотать по льду тяжелые тракторы. Бульдозеры сутками будут урчать в снегах между таежными деревеньками, и опять по бокам дорог встанут такие хребты, что за ними ничего не увидишь даже из кабины большого грузовика. Снова начнут повторять историю о том, как перед одною машиной долго бежал и бежал огромный лось, все никак не мог перескочить на обочину, и шофер, бедный, не знал, что ему делать — и жаль без устали гнать впереди себя уставшего бедолагу зверя, и некогда ждать, пока он наконец отдохнет, соберется с силами.

Для рысей опять настанет в тайге бескормица — попробуй-ка поохотиться, если под тобою больше пяти метров снега, который еще не успел слежаться. И на брюхе выползут рыси к лыжне, по ночным дорогам пойдут в город, к жилью, будут рыскать на задворках столовых, нюхать теплый и сытый парок возле них. Снова их увидят мальчишки, и кто-то отчаянный опять набросит пальтецо или шубейку на голову этого зверя, с которым в тайге лучше не встречаться, и городская газета напишет об этом под тем же заголовком: «Рысь в центре города».

И будут долгие метели, и сугробы под балконы на втором этаже, и морозы, от которых захватывает дух и от которых лопается железо.

Будет сибирская зима.

А пока этот кроха-воробей сел на ледок, и тот не выдержал, проломился под ним — чудо!

Пока такая пора — зазимок.

ТИХАЯ МИНУТА

Собраться мы договорились у моста в половине пятого утра.

Это была первая моя охота вместе со старыми школьными товарищами, я все боялся проспать и пришел раньше других. Стоял теперь, облокотившись на бетонные перила, и внизу хлюпала и шелестела сонная река.

Потом совсем неслышно возник из темноты щуплый, в громадной заячьей шапке Паша Капустин.

— Один пока?

— Один.

— А ну-ка, где они там?..

Вслед за ним я тоже слегка отошел от моста. Шум воды истончился и пропал.

Откуда-то издалека донеслось совсем слабое пошаркиванье, и Паша уверенно определил: