Запоздалые истины

— Давай, входи живей, — велел сухой голос из этой тьмы.

Леденцов послушно вошел.

— Давай-давай, топай, — заторопил старушечий голос. — Чего опоздал-то?

— Служба, — на всякий случай разъяснил инспектор.

Сухие кулачки сильненько уперлись в его спину, задав направление. Под их стремительным конвоем он миновал сумеречный коридор и вошел в большую комнату, пасмурную от табачного дыма и тихого голубого света.

— Садись, уже кончается, — шепнула старушка, толкнув его на какой-то мягкий топчанчик.

Головы, разных размеров и на разных уровнях, кочками чернели там и сям. Лиц он не видел — они были обращены к телевизору, синевшему в углу, как распластанная прямоугольная медуза. Нешелохнутая тишина, казалось, ждала какого-то события, взрыва, что ли.

— Мама, его убьют? — спросил детский голосок снизу, с полу.

— Смотри-смотри...

Шла последняя серия детектива. Инспектор уголовного розыска — там, на экране, — поправил под мышкой кобуру и заиграл на пианино ноктюрн Шопена. Леденцов зевнул. Но инспектор уголовного розыска — там, на экране, — улыбнувшись красавице, у которой от ноктюрна Шопена раздувались ноздри, бросил клавиши, вырвал из кобуры пистолет и пальнул в рецидивиста, шагнувшего из-за бархатной портьеры. Леденцову хотелось пить — пирожки с капустой чувствовались. Седой полковник — там, на экране, — положил руку на плечо инспектора уголовного розыска — того, на экране, — и спросил: «Ну, теперь спать?» — «Нет, — ответил тот, на экране, — у меня билеты в филармонию...»

Яркий свет люстры развеял океанскую мглу. Когда глаза привыкли, Леденцов обнаружил у своих ног ребенка, сидевшего на горшочке. Инспектор сделал ему бодучую козу, отчего мальчишка облегченно рассмеялся, отрешаясь от детективной стрельбы. Подняв голову, Леденцов увидел, что стоит как бы в кругу мужчин и женщин, которые смотрели на него с не меньшим интересом, чем — последнюю серию. Он тоже оглядел себя — все опрятно, все застегнуто; зеленый же костюм, могущий вызвать некоторое любопытство, покоился до праздников в шкафу.

— Кто это? — тихо спросил пышноусый мужчина у старушки.

— Так я думала, твой деверь.

— Это не мой деверь.

— Парень, ты чей деверь? — старушка подступала к нему с каким-то наскоком.

— Пока ничей, — ответил Леденцов, показывая улыбкой, что если кому этот деверь нужен, то пожалуйста, вот он.

Невесомым движением крупной руки пышноусый мужчина отстранил старушку:

— Молодой человек, ваши документы?

— Граждане, вы меня в чем-то подозреваете?

— Пятую серию задарма посмотрел, — выложила свои подозрения старушка.

— Граждане, мне нужна Иветта Максимова.

— А, так не сюда попали. Ее квартира рядом.

Пышноусый довел его до двери и на прощание осуждающе качнул головой, отчего усы, став в полумраке птицей, севшей ему под нос, ответно махнули крылышками — мол, Иветта Иветтой, а кусок пятой серии посмотрел.

Леденцов вздохнул в тишине лестничной площадки. Хотелось пить. С чего бы? Что он сегодня ел: утром стакан чая на ходу, в обед ничего, а потом пирожки с капустой. Стакан жидкости в день — как в пустыне. Интересно, в каком это райотделе инспектора ведут тонкие беседы, играют на пианино и стреляют в рецидивистов, а не жрут на ходу столовские пирожки с капустой? Туда бы устроиться. И он решил, что сейчас попросит у Иветты Максимовой стакан воды, а лучше три стакана, — и уйдет.

Леденцов нажал молочную кнопку звонка.

Видимо, его глаза уже перестроились на темноту, потому что свет из чужой передней резанул их.

— Мне Иветту Максимову, — сказал Леденцов, жмурясь.

— Я...

Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решетка бигудей. Но инспектор разглядывал ее глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.

— Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, — сказал он, выделив слово «уголовного».

Она только кивнула — кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.

— Иветта Семеновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?...

Она кивнула.

— Вы блондинка...

Она кивнула сразу, он еще не договорил.

— Вы любите духи «Нефертити».

Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.

— Видите, мы все знаем, — улыбнулся Леденцов и, осененный уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: — Где девочка в красном платье?

— Ее здесь нет...

— Одевайтесь, — приказал он, забыв про мучившую жажду.

Из дневника следователя. Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.

Иринка не умолкала.

— Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.

— Люди отдыхают...

— Пап, а вон пошел дядя с гнусной грацией.

— Нельзя так говорить о взрослых, — неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.

— А почему он фырчит по-кошачьи?

— Простудился...

— А мы постановили купить Суздаленкову намордник.

— Что, тоже фырчит?

— Нет, он ручки грызет, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.

Пока бросает, молчит.

— Пап, Архимед был водопроводчиком?

— Нет, ученым. Чего-то ты говоришь без умолку?

— А у меня сегодня мыслительный день.

При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды — быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют — потому что первые? — познать больше, чем за все последующие допросы.

Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на нее, снедаемый лишь одной мыслью — похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он четко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лег уже предупрежденным — не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ... Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, — перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.

Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука ее сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мертвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.

— Садитесь, — сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.

Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.

— Иветта Семеновна Максимова... Рассказывайте.

— Я хотела сама прийти.

— Что ж не шли?

— Боялась.

— Успокойтесь и рассказывайте, — строже приказал Рябинин.

Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом — на месте ли бумага и ручка?

— Ага...

— Что «ага»?

— Это у меня такая привычка.

— Рассказывайте.

— Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры...

— Иветта Семеновна, давайте сначала. Какая у вас семья?

— Мама и бабушка.

— Вы замужем?

— Нет.

— Своих детей не имеете?

— Нет.

Инспектор нетерпеливо потер щеку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребенок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.