Страница 92 из 107
Рябинин думал о снах...
Он никому, кроме Лиды, не признавался, что верит в них. Не из боязни прослыть суеверным — он не смог бы вразумительно обосновать ту мысль, которой объяснял их пророчество. Вернее, он-то мог, но другие сочли бы эту мысль недоказанной.
Рябинин верил в интуицию, много о ней читал, часто о ней думал и собирал все, что ее касалось. Он знал, что многие в нее не верили, о ней не думали и ничего не собирали. У нее было много врагов, но были и сторонники. Лучшими защитниками интуиции оставались женщины, которые ей верили охотнее, чем здравому рассудку.
Интуицией Рябинин и объяснял вещие сны. Известны случаи, когда спящий мозг решал задачи, делал открытия, сочинял музыку... Почему же во сне он не способен к интуиции, которая по своей неощутимой сути ближе всего к сновиденьям? В обрывок забытой реальности; в какой-нибудь всплывший кусок жизни вкрадывалась та далекая догадка, которая не смогла пробиться при свете дня. Догадка, зревшая днем и всплывшая ночью...
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Пророческий сон — это интуитивный сон...
Катунцева вошла, обдав его нетерпеливым взглядом надежды, тем взглядом, которого он и боялся.
— Что-нибудь узнали? — спросила она, еще не сев.
— Нет-нет, — торопливо бросил Рябинин, отводя глаза.
Она сразу отдалилась от него на безмерное расстояние. Он поскорей вернулся к ее лицу, боясь не поспеть за ней в эту безмерную даль. В увиденном лице ничего не изменилось, словно и не было второй остужающей ночи. Видимо, они, эти ночи, сколько бы их ни было, не принесут ей отдохновения, а будут копиться, как морщины к старости.
— Сны вы часто видите? — спросил Рябинин, испытывая неловкость за такой вопрос.
— Почти через день, — ответила она даже с некоторой готовностью.
— Сны... хорошие?
— Такие, что приснится — и не заснуть от дум.
— Страшные?
— Тяжелые, давящие...
— Так уж все тяжелые?
— Ну, не все... Но и тихих снов я не видела уже много лет.
— Тихих в смысле сна без сновидений?
— Нет... Когда видишь что-нибудь тихое, спокойное.
Рябинин помолчал, давая ей время привыкнуть к странному разговору о снах, да и сам обдумывая, как бы проще дойти до того вопроса, ради которого ее вызвал.
— А вы в них верите?
— Как же? — чуть удивилась она, не допуская иной возможности.
— Ну, и ваши сны... сбывались? — спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.
— До этого случая — нет.
— Выходит, что верить им нельзя...
— Я знаю, как их сглазить, — нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.
— Как это сглазить? — настойчиво спросил Рябинин.
— О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.
— Ну, а этот, последний?
— Утаила, — с испугом призналась она, словно ждала от него упреков.
В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай...
Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни ведер, ни колодца... Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон — какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Ее засыпает, засасывает... Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнется, как прутик. Он ищет лом и зовет дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками... И просыпается.
Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.
Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.
И тут же убегающая мысль... Нет, еще не мысль, а какой-то ее каркас, какой-то ее стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль...
Сны питаются жизнью, как чага березой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают ее сны?
— Вы чего-то боитесь? — спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в ее глаза.
— Я?
На это «я» он не ответил — оно вырвалось от неожиданности его вопроса.
— Ничего не боюсь, — спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в прическе.
— Почему же вам снятся тревожные сны?
— Они многим снятся...
Пальцы оставили растрепанную прическу и легли за край стола, на ее колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.
— Скажите, вы эту женщину... разглядели там?
— Где?
— Во сне.
И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.
— Ну, не очень, но видела...
— Как она одета?
— Что-то белое и длинное, вроде савана.
Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги — для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще...»
— Какого роста?
— Чуть повыше меня.
«... среднего роста...»
— Старая, молодая?
— Нет, не баба-яга.
«... молодая или средних лет...»
— Лицо?
— Знаете, какое-то страшное и дикое.
— За счет чего страшное и дикое?
— Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.
«... скуластая, крупные и хорошие зубы...»
— Глаза видели?
— Нет, не помню.
— А губы?
— Их вроде бы совсем не было...
— Но зубы же видели?
— Зубы видела, а губ не помню.
«... губы тонкие...»
— А ее голос?
— Странно... Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.
— Что еще заметили? — спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.
— Уши у нее горели малиновым огнем.
«...в ушах серьги с красными камешками...»
— Еще?
— Все, я проснулась.
Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чем уже спрашивал:
— Ну, а хорошие-то сны вам снятся?
— Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные...
Он посмотрел в ее чуть голубевшие, не отведенные глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?
— Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.
Рябинин взял листок — словесный портрет женщины в саване из шумного сна — и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.
Из дневника следователя. Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь — классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть — все тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом:
— Он плохой мальчик.
— Потому что тебя щекочет? — вступился я за Витю, поскольку и сам бы, к примеру, не носил галстука, не будь на свете женщин.
— Наташа Кулибанова с ним даже не разговаривает.
— Почему?
— А Витька распускает слух, что он в нее влюблен.
— Что ж плохого в этом слухе? — видимо, непедагогично спрашиваю я.
— А он еще распускает слух, что она жадная и заикается.
— Зачем же он это делает, если влюблен? — поддерживаю я разговор о любви под неодобрительные взгляды Лиды.
— А-а, чтобы другим мальчикам было неповадно...
Они взошли на пятый этаж, ибо корпуса были без лифтов. На лестничной площадке каждый сделал свою работу — Петельников заглянул в список, а Леденцов нажал кнопку. Дверь открылась сразу, будто имела разъемный механизм, включаемый звонком...
На пороге стояла девушка. Года двадцать три — двадцать четыре. Светлые прямые и короткие волосы. Джинсовый брючный костюм. Запах пряных духов — мебелью не мебелью, но корой пахло. Девушка улыбалась, но ее улыбка, видимо приготовленная не для них, усыхала под чужими взглядами.
— Вам кого?
— Вас, — улыбнулся Леденцов.
— Меня?
— Вы Лена Ямпольская? — спросил Петельников, доставая удостоверение.
Она заглянула в него осторожно, уже отступая в квартиру.
— Входите... А что случилось? С Виктором?
— Нет-нет, — заверил Петельников, оглядывая переднюю.