Страница 3 из 107
— Дедуля, а самосвал?
— Подходил вчерась какой-то под брезентом к магазину.
— А что под брезентом?
— Я ж не акробат, по кузовам не лазаю. Но хлебом от него попахивало.
От неожиданной удачи Леденцов позабыл заготовленные вопросы. Но старик помог сам:
— Про хлебный дух и старуха моя подтвердит.
— Номера машины не запомнили?
— Числа-то нонешнего не помню, — буркнул дед.
— Моим товарищам про это сказали?
— В момент не сообразил. А за ведра взялся — и память как осветило.
Леденцова тоже осветило радостью — у него у первого появилась информация, которой не было ни у старшего инспектора, ни у следователя. Его позабыли у машины, им пренебрегли, но он и тут, не отходя, добыл оперативные сведения.
Леденцов схватил полные ведра и понес их почти бегом, не разбирая дороги. О старике он вспомнил лишь потому, что не знал, куда нести воду.
— Здоров ты, — дед отдышался и ткнул пальцем в сторону маленького домика, ветхого, как и хозяин.
Леденцов поднял ведра на крыльцо, до самых дверей, и птицей слетел на землю.
— Твои пошедши к продавщице, к Сантанеихе, — угадал его желание старик.
— Еще раз спасибо, дедуля.
— А на добавку будет тебе совет...
Старик даже сошел с крыльца и своими живыми глазками въелся в глаза инспектора. Леденцов нетерпеливо чавкнул ботинком:
— Какой совет, дедуля?
— Вам надобно пойти по хрюку.
— По какому хрюку?
— По поросячьему.
— Дедуля не понял... Мы интересуемся самосвалом с хлебом.
— Дедуля все понял.
— Тогда зачем по этому... по хрюку?
— Хрюшки бы чего и шепнули.
— Дедуля, мы есть орган власти, а вы поросячьи шутки отпускаете.
— Молод ты еще для органа, — озлился старик и пошел в дом, глухо топая по сырым ступенькам.
И Леденцов подумал, что семьдесят один есть семьдесят один.
Я шел за хлебом. У булочной остановился, как инопланетный корабль, бесконечно длинный сияющий автобус с интуристами. Распахнулась его дверь, и люди с сумками, сетками и мешками ринулись в магазин. Операция длилась минут десять... Когда автобус победно отъехал, я вошел в булочную — полки были пусты. Ни буханки, ни батончика, ни бубличка. Как голодом все вымело...
Пусть иностранцы поедят нашего хлеба.
Они ожидали найти усадьбу: двухэтажный дом, пристройки, стога, скотину... Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен — можно было подъехать из лесу по проселочной дороге к самым воротам, не показываясь в Поселке. Вокруг ни деревьев, ни строений — лишь кусты да сиротливый сарайчик за домом.
Рябинин никому не признавался, что стесняется вот так, вроде бы ни с того ни с сего, вламываться в чужой дом. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики — зачем? Ведь стеснение не пройдет. Пока инспектор дергал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, — спят, читают, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых... Представил. Все-таки расслаивал переживания на волоконца.
Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тетку в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.
— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?
— Господи, чем это я проштрафилась, — почти радостно, почти запела она. — Проходите.
Гости прошествовали в дом...
Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры... Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.
Раздвинутый стол они увидели чуть позже. Он был накрыт и тоже обилен, как и дом. Рябинин разглядел его сельско-городскую разносолость — тут и соленые огурцы с капустой, тут и колбасы с паштетами, тут и казенная водка с домашними наливками.
— Мы не вовремя, — буркнул он.
— Жду своих товарок, выходной у меня. Я ведь баба одинокая.
— Мы на минутку, — извинился Рябинин.
— Садитесь, пожалуйста...
Инспектор не сел на предложенную тахту, а стал прохаживаться по комнате, разглядывая все с музейным интересом; особенно влек его накрытый стол. Рябинин приспособился к маленькому столику, где разложил свои вечные протоколы.
— Клавдия Ивановна, вы в магазине работаете одна? — начал следователь.
— Он же крохотный, для местного населения.
— Хлеб откуда получаете?
— Из райцентра. Мы ведь уже областные. Да что случилось?
Но следователь попросил ее паспорт, чтобы заполнить первую страницу протокола, — уголовное дело возбуждено, поэтому любая беседа превращалась в допрос.
— Клавдия Ивановна, самосвал к магазину подходил? — спросил Рябинин.
— Их десять за день подъезжает насчет спиртного.
— С хлебом, Клавдия Ивановна...
— Бог с вами! С каким хлебом?
— Мы же не сами придумали, люди говорят, — уверенно бросил инспектор, располагая сведениями Леденцова.
Сантанеева удивленно задумалась, легонько взбивая рукой желтые, шелестящие в тишине волосы.
— Вчера, что ли?
— Вчера, — подтвердил Рябинин.
— Зашел мужик, спросил, не надо ли хлеба...
— Какой мужик, откуда хлеб?
— Да не спрашивала я ничего. Хлеб мне его до лампочки — и привет.
— Какая машина?
— Я и на улицу не выходила.
— Опишите его.
— Мужик как мужик. Мне покупатель весь на одно лицо.
— Во что одет?
— Вроде бы в спецовку.
— Узна́ете его?
— Вы шутите...
— Ну, и чем кончилось? — спросил Петельников, видя, что рябининские вопросы вроде бы иссякли.
— Взял бутылку и ушел.
— Что ж... Спасибо, — Рябинин уткнулся в протокол, записывая скудные показания.
Инспектор стал у книжной полки, разглядывая одинаковые переплеты: «Женщина в белом», восемь штук.
— Клавдия Ивановна, зачем столько «Женщин в белом»?
— Моя любимая книжка, на макулатуру выменяла.
Рябинин придвинул ей короткий протокол, который Сантанеева прочла одним брошенным взглядом.
— Не хотите ли закусить? Все готово...
— Нет-нет, спасибо, — Рябинин торопливо закрыл портфель.
Но Петельников хищно воззрился на стол:
— Огурчики своего посола, Клавдия Ивановна?
— А как же! Попробуйте, попробуйте...
Она кокетливо тряхнула прической, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении, забросив руки за голову. Рябинин сощурился — от блесткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос, от ее груди, которая выкатилась двумя солнцами.
— Спасибо, — Петельников одной вилкой поддел два огурца и двинулся за Рябининым, похрустывая...
На улице они вздохнули одновременно — от сделанного дела, от холодного воздуха, от облегчения, обдавшего их вместе с мокрым ветерком.
— Найди этого шоферюгу, — сказал Рябинин.
— По протектору отыщем.
— С какого-нибудь ближайшего завода...
— А Клавдия Ивановна нас обманула, — усмехнулся инспектор.
— В чем?
— Огурцы не своего посола, а кооперативного.
Я знаю множество подвигов во имя спасения народного добра. Спасают трактора, лес, горючее, стройматериалы... Но чаще всего спасают хлеб — ради хлеба чаще всего рискуют жизнью. Почему?
Директор хлебозавода, лысеющий полноватый мужчина в сером, словно присыпанном мукой костюме, страдальчески думал: «Ну зачем она пришла?» Безвозрастная женщина с невыразительным лицом, с продуктовой сумкой на коленях тоскливо думала: «Ну зачем я пришла?»