Великий Могол

А что его младший брат? Почему Хиндал в это ввязался? Ему было всего двенадцать лет, и его вырастила Махам, родная мать Хумаюна. Много лет тому назад, разочарованная своей неспособностью родить еще детей, она умолила Бабура отдать ей ребенка одной из его жен Дильдар. Несмотря на то, что Хиндал был еще в утробе матери, Бабур, не способный перечить своей любимой жене, подарил ей ребенка. Но, возможно, не стоило так сильно удивляться предательству Хиндала. Бабур сам стал правителем в двенадцать лет. Амбиции завладевают даже гораздо более молодыми князьями.

– Повелитель. – Честный голос Баба Ясавала вернул его в реальность. – Мой сын убежден, что заговор не состоялся потому, что князья не смогли договориться. Но прошлой ночью они снова встретились здесь, в Агре, и решили похоронить свои разногласия, пока не победят тебя. Они хотят воспользоваться твоей «нецарской любовью к уединению» и напасть на тебя во время следующей одинокой прогулки на коне. Камран даже говорил об убийстве, подстроенном как несчастный случай. Именно тогда мой сын вдруг опомнился. Поняв, в какой ты опасности, повелитель, он рассказал мне всё, о чем должен был признаться недели тому назад.

– Я благодарен тебе, Баба Ясавал, за преданность и смелость, что ты пришел ко мне вот так. Ты прав. Ужасно, что мои братья в заговоре против меня, и почти сразу после смерти отца. Ты говорил об этом еще с кем-нибудь?

– Нет, ни с кем, повелитель.

– Хорошо. Позаботься, чтобы никто не знал. А теперь иди. Мне надо подумать, что делать.

Баба Ясавал замялся, потом вместо того, чтобы уйти, пал ниц перед Хумаюном и поднял к нему залитое слезами лицо.

– Повелитель, мой сын, мой глупый сын… пощади его… его искренность искупает его ошибки. Я знаю, что он сознает, какого наказания достоин, но, молю тебя, будь милостив к нему…

– Баба Ясавал, в благодарность не только за его сведения, но и за все твои заслуги в прошлом я не стану наказывать твоего сына. Однако держи его взаперти, пока все не закончится.

Казалось, что дрожь пронзила все тело Баба Ясавала, и он на миг закрыл глаза. Потом конюший встал, понурив свою бритую голову, и медленно начал пятиться к выходу.

Оставшись один, Хумаюн вскочил на ноги и, схватив драгоценную чашу, швырнул ее через зал. Глупцы! Идиоты! Если дать волю его братьям, империя Моголов распадется на мелкие враждующие кочевые племена, и они потеряют свое владычество, завоеванное с таким трудом. Где их понимание своего предназначения, чувство долга перед отцом?

Всего пять лет тому назад Хумаюн ехал бок о бок с Бабуром по дороге к славе через Хайберский перевал. При воспоминании о кровавой битве у него до сих пор сердце билось сильнее, запах пота его коня щекотал ноздри; он все еще слышал боевой клич слонов султана Ибрагима, грохот пушек Моголов и треск их мушкетов, залпы которых косили врагов ряд за рядом. Он все еще не забыл восторг победы, когда с окровавленным мечом в руке взирал на пыльные долины Панипата и понимал, что Индостан принадлежал Моголам. И вот теперь все это под угрозой…

Не будет этого! Тактя тахта, «трон или гроб», как говорилось в те времена, когда они правили в Центральной Азии. Мы теперь в новых землях и должны найти новые пути, или потеряем все, подумал Хумаюн. Прикоснувшись под одеждой к ключу, висевшему на тонкой золотой цепочке у него на шее, он встал и пошел к куполообразному ларцу в углу. Отперев его, быстро распахнул – и сразу нашел то, что искал: цветастый шелковый мешочек, завязанный золотой тесьмой. Медленно, почти благоговейно открыв его, падишах вынул огромный бриллиант, чистый блеск которого заставлял его затаить дыхание всякий раз, когда он смотрел на него.

– Мой Кох-и-Нур, моя Гора Света… – прошептал Хумаюн, проведя пальцем по сверкающим граням.

Подаренный индийской принцессой, чью семью Бабур защищал в хаосе, наступившем после битвы при Панипате, алмаз обладал непреходящей красотой, которая всегда казалась Хумаюну воплощением всего, за чем Моголы пришли в Индию, – славы и величия, превосходящих даже славу шаха Персии.

Не выпуская из рук драгоценный камень, падишах вернулся на трон, чтобы подумать. В размышлениях он просидел до тех пор, пока не раздался сигнал придворного часовщика, гариали, ударившего в свой медный щит во дворе внизу, оповестив о конце своего пахара, бдения, и напомнив Хумаюну о приближении ночи.

Он понял, что это его главное испытание, и он его выдержит. Невзирая на чувства. О, как ему теперь хотелось взять братьев за горло и выдавить из них жизнь! Но он не должен спешить, не должен выдать им, что их заговор раскрыт. Его личная встреча с Баба Ясавалом не останется незамеченной. Если бы только здесь были его дед Байсангар или его визирь Касим, самый надежный советник отца… Но оба старика сопровождали похоронный кортеж Бабура в Кабул. Вернутся они только через несколько месяцев. Однажды отец рассказал ему о тяготах владычества, о неизбежном одиночестве. Теперь Хумаюн впервые начал понимать, что подразумевал Бабур. Он знал, что решение должен принять он, и только он один, и до этого момента должен советоваться только с самим собой.

Почувствовав необходимость успокоиться, Хумаюн решил провести ночь со своей любимой наложницей – обворожительной сероглазой красавицей с сочными губами, родом с гор к северу от Кабула. У Салимы была нежная, шелковистая кожа, а груди – словно молодые гранаты. Она знала, как ублажить его, и сама наслаждалась этим. Может быть, ее ласки прояснят его ум и приведут мысли в порядок, облегчив путь, который вдруг показался ему зловещим и темным.

Спустя три часа в покоях Салимы нагой Хумаюн нежился на шелковых покрывалах и подушках. Его мускулистое, покрытое боевыми шрамами тело воина блестело от миндального масла, которое наложница любовно втирала в его кожу до тех пор, пока он жадно не прижал ее к себе. На ковре с цветочным орнаментом валялось ее платье из тончайшего желтого муслина, производимого в новых владениях Хумаюна, где ткани создавали настолько тонкие, что имя им было «дыхание ветра» или «утренняя роса». Несмотря на то, что удовольствие, доставленное Салимой, и ее страсть были прежними и Хумаюну удалось расслабиться, воспоминание о признании Баба Ясавала воспаляло в нем гнев и отчаянье.

– Принеси розовой воды, Салима, пожалуйста.

Через мгновение женщина вернулась с серебряной чашей, отделанной кабошонами из розового кварца. Охлажденная льдом и доставленная с северных гор на верблюдах в огромных чанах, вода приятно пахла. Из маленькой деревянной шкатулки возле ложа Хумаюн достал несколько опиумных шариков и бросил их в чашу, где они растворились молочным завитком.

– Пей. – Он поднял чашу к губам Салимы и наблюдал, как она сделала глоток.

Ему хотелось поделиться с ней удовольствием, но, к своему стыду, хотелось и еще кое-что. Его отец чуть не погиб, когда Бува, мать его побежденного врага султана Ибрагима, пыталась отравить его в отместку за смерть сына. С тех пор он не доверял всему, чего не отведал кто-то еще…

– Вот, повелитель. – Поцеловав его соблазнительно влажными губами, Салима передала ему чашу.

Падишах выпил медленно, желая, чтобы опиум, который за последние недели спасал его от печали и страданий, тихо проник в его сознание и унес в сладостное забытье.

Но, возможно, в тот вечер он принял слишком много или слишком переоценил его успокоительную силу. Вдруг в его воображении возникли удивительные видения. Мерцающие голубые купола и тонкие минареты прекрасного города явились ему. Хотя Хумаюн был слишком молод, чтобы помнить, он не сомневался, что это был Самарканд, столица его великого предка Тимура, которую завоевал его отец, потом потерял и тосковал по ней всю свою жизнь. Хумаюн знал, что стоит он на площади Раджастана в центре города. Притаившийся рыжий тигр на высоких вратах перед ним вдруг ожил, прижал уши, оскалив острые клыки, готовый к атаке. Глаза у него были такие же зеленые, как у Камрана.

Вдруг Хумаюн оказался на спине тигра, оседлав его со всей своей силой, чувствуя его мускулистое тело под собой. Стиснув ноги, он ощутил его горячее дыхание, когда, изогнув спину и вращая головой из стороны в сторону, тигр пытался скинуть его. Хумаюн почувствовал, как с новой силой напряглись его бока. Ему не удастся его сбросить.