Страница 7 из 132
Подумав о Джелаль-эд-Дине, он снова вспомнил друга Мутугана... Захотелось именно ему рассказать о том, что думается. Тот бы его понял. Какие всё-таки разные Мутуган и Бури, опять подумал он. Разбитый дедом Мухаммед-шах — плешивый хвост дрянной собаки — тоже как будто и не отец вёрткому, отважному Джелаль-эд-Дину.
«Почему же кругом гордятся своими обохами, если в одном гнезде — кречет и склизкий гриф?»
Бату усмехнулся: ему всё время, всю жизнь хочется доказывать себе и другим, что дело не в родстве. Всё сравнивает отца с сыном, брата с братом... И ему приятно, когда они не похожи.
Мысли о годах заточения нахлынули как темнота перед самумом и рассыпались. И опять над ним кешиктеном[29] в начищенном хуяге[30] возвышалось сартаульское солнце. Бату отогнал больное прошлое и снова вернулся к здоровому настоящему... к телам вдоль дороги. Ближе к Самарканду их количество редело, потом они и вовсе исчезли.
— Ибрагим, ты так меня очаровал рассказом про взятие Отрара. Поведай же и про этих несчастных.
— Это мастера из городов, проявивших строптивость перед строгой судьбой, — отозвался мусульманин, — их вели на службу более достойным господам издалека, из-под Биалмина и Балха. Многих же Аллах не наделил терпением и волей, и они падают... — Ибрагим, кажется, уже придумал нужный тон. — Для таких случаев добрый купец заблаговременно запасается пустыми телегами. Ведь выгоднее довести раба до караван-сарая, где он сможет перевести свой загнанный дух, чем убивать его в пути... На стоянках же — если Азраилу будет угодно принять человека в своё лоно — есть и усыпальница. Твой великий дед строго приказал соблюдать это древнее правило, да оценит Всевышний его милосердие.
— Усыпальницей ты называешь яму? — усмехнулся Бату. — Похвально, но откуда тогда эти тела по обочинам?
— Беспутные джэтэ[31] нападают на караваны, чтобы отбить единоверцев. Завидев опасность, ваши воины вынуждены убивать пленных... Кроме того... из-за этих стычек всегда много раненых из охраны и погонщиков. Тогда...
— Ага, уже понятнее, — догадался Бату. «Выкрутился, скользкий. Виноваты не монголы — виноваты джэтэ, учится понемногу». — Тогда из телег выкидывают ослабевших оружейников и шорников — умирать под жестоким глазом Мизира[32], а на их место кладут раненых монголов.
— Ты догадлив, царевич. Не губи меня за эту правду. Но, о драгоценнейший алмаз на шапке кагана, кто такой Мизир?
— Бог, карающий за предательство и награждающий тех, кто воюет за справедливость. Солнце — раскрытый глаз Мизира. — Тайджи одарил собеседника своей обычной вялой насмешкой, прищурился. — Ваш Аллах не любит справедливого Мизира, поэтому ложь пустила глубокие корни в здешних пустынях. — Бату перевёл дух и добавил строже, вещая как перед нухурами[33]: — Сияющий глаз Мизира почему-то особенно пристально взирает на земли сартаулов. Не греет вас, а сжигает до песка и камней. Не лгите на каждом шагу друг ДРУГУ, и пустыня уйдёт в другие, менее достойные края. — Он и сам залюбовался своим назиданием. — А вот нас, монголов, справедливый Мизир не жарит на огне, а ласково и заботливо греет. О чём это говорит? Не знаешь, Ибрагим?
Тот не ответил, он еле держался в седле, сказывалось напряжение этого опасного разговора... Поэтому про женщин со вспоротыми животами Бату спрашивать не стал — пожалел старика.
— Ладно уж, я чту Мизира и не обманываю доверившихся. Поэтому никому не скажу про наших добрых погонщиков,— закончил Бату пытку дознания. — Разворачивайся — и поехали к остальным.
В Бухаре им поставили юрты прямо в одной из тех диковинных рощ, которые сартаулы сажают сами — никто из монголов не хотел даже на ночь хоронить себя в глиняных домах. Мизир обделил бухарцев настоящими лесами, такими как в предгорьях Онона — вот и мучаются.
Абрикосовые деревья в панике раскачивали ветвями, с которых спутники Бату мигом сдёрнули без остатка пушистые плоды. Мясо для гостей приготовили необычным способом... но получилось, пожалуй, вкуснее, чем так, как Бату привык. Местный баурчи[34] назвал это блюдо кебабом.
Бату уплетал за обе щёки, не очень-то заботясь о солидности — сколько лет он мечтал о том времени, когда будет так легко и ненасытно набивать измученный упражнениями живот. Но всё же юноша ухитрился заметить: здешние плавные люди боялись их как-то странно — с оттенком искреннего презрения, которое не очень пытались скрыть.
Это его смутно беспокоило, потому что было необъяснимым. Ведь они, монголы, — победители... Эти толпы слизняков трепещут, когда, вздыбив белую пыль, по узким улочкам проносятся монгольские отряды. Может быть — не боятся? Да нет — боятся. Он как-то подтащил одного такого к себе за ухо... чего только с ним не вытворял: топтал его халат, совал пальцы в рот, разве что на него не мочился... Тот извивался как наложница, но терпел... В застывших глазах был страх (это понятно), вязко перемешанный... Вдруг, вздрогнув, понял Бату — перемешанный с такой же брезгливостью, какую испытывал к своей жертве царевич.
И юноша растерялся... Ведь за подобострастным «вилянием хвоста» скрывалось не объяснимое разумом... превосходство. «В чём? Как? Кто я и кто они? Побеждённые. И умереть достойно не могут. Даже друг друга грызут как псы на травле под нашей плетью, когда их посылают в хашаре на взятие своих же городов».
Бату не был злым человеком и от мучений наслаждения не чувствовал. (Вот Гуюк... у того просто как мутным жиром глаза затягивались, так любил это дело.) Он же просто хотел понять. Решил для себя: если вызову, наконец, гнев этого сартаульского отродья, если разбужу в нём достоинство, заставлю сверкнуть его глаза — отпущу и оделю наградой. Наверняка это существо в полосатом халате может изобразить и гнев (если ему это приказать), но по сути это будет та же замысловатая брезгливая покорность, не более того.
А Бату хотел искренности и понимания. Однако он вдруг осознал, что бессилен. Ему не достучаться до этих диковинных существ. Их можно гонять в хашар, можно крутить их слабые, не привыкшие к саблям руки, прячущиеся в халатах, даже убить совсем нетрудно, как слизняка... разве что неприятно. Но что-то было ещё. Что-то ЕЩЁ. Они не признавали его и всех его людей за равных. Выше себя мнили. Почему? «Мы их мордой в блевотину — а они нас всё равно не уважают», — удивлялся он.
Это противоречило главному из того, чему их учили. Это противоречило сказаниям о ВСЕСИЛЬНОЙ ВЛАСТИ СТРАХА.
«Тьфу, Пресвятой Аллах», — перемешав известные ему верования, опешил Бату, на которого вдруг камнепадом обрушился непонятный страх — как перед злыми колдунами... Ему показалось что этот кусок дрожащего мяса видит его насквозь. «Мы у них на виду... а они непонятны... К тому же их много... Ударят вдруг — не поймём и откуда».
Отпустив покрасневший нос жертвы, он устало промямлил:
— Иди...
Как всегда, хотел преподать урок, но урок преподали ему самому. Показалось, что все окружающие монголы смеются над ним, над его проигрышем... Но Бату не был гордецом, нет. Да они и не смеялись, они пребывали в своей надменной беспечности.
«Так всё-таки МЫ покорили сартаулов, или ОНИ ПОКОРИЛИСЬ по своему хотению, нас и не спрашивая».
Бату думал об этом, считая, что ему, как будущему правителю, очень важно понять всё это. Ведь и для дальней меткой стрельбы нужны стрелы-годоли? А если их нет?
Скользя между расстеленными на траве скатертями, к нему приближался человек. Каким-то странным образом Бату знал, что тот стремится, как судьба, именно к нему — он любил такие состояния мгновения, когда чувствовал, что его догадка верна. Это были мгновения соприкосновения с Законами Неба.
29
Кешиктэн (кэшиктэны) — личная гвардия.
30
Хуяг — доспехи из железных пластин, прикреплённых на кожаной основе.
31
Джэтэ — разбойники, разбойничья банда.
32
Мизир — один из основных богов, он наказывал за вероломство; глаз Мизира — Солнце.
33
Нухур (нукер) — воин-телохранитель.
34
Баурчи — повар.