Страница 118 из 132
Узнав о недовольстве низов, изгнанный боярами развратник князь Владимир на польских мечах ворвался в город (ляхам только повод дай) и занялся привычным делом — кутежами и безобразиями, да так, что венгров помянули добрым словом. Вечный вопрос о том, кто лучше — разбойник или проповедник, — заставлял закипать расчётливые боярские головы. Увы, хлебнули лиха из обоих кубков.
Спор решился просто, едва Господь прибрал сластолюбца Владимира на Суд.
Снова явился (безо всякого спросу) старый знакомый — «великий» Роман Мстиславич. Прискакал на плечах тех же поляков (этим только свистни), и... и с тех пор перевелись в Галиче венгерские доброхоты. Удалой князь кого в землю живьём зарывал, кому кожу сдирал, кого — на кол, кого приглашал воротиться, обещая разные милости, а уж потом предавал легковерных сладостной казни. Перед этой блистательной расправой померкли все неприятности венгерских гонений и Владимировых художеств. Уже никто не спорил в вольном городе, какая власть лучше, ибо все споры замерли в предсмертном оцепенении. Тихо стало в Галиче, как на погосте, или как... в далёком Владимиро-Суздальском княжестве, «новыми» обычаями коего галичане своих детей пугали, как некогда половцы Мономахом.
(Через несколько столетий, подробно описав в своём труде расправу над боярами, маститый историк Николай Иванович Костомаров на той же странице скорбит о безвременной кончине Романа, ибо «много ещё можно было ожидать от такого князя для судьбы Юго-Западной Руси». Тут не поспоришь — лучше пусть свои закопают живьём, чем чужие «душу народную вынут». Но и современникам Роман тоже пришёлся по душе, ибо «ходил по заповедям Божиим», летописи разъясняют: был «гневен как рысь, губителен как крокодил»).
Данило отца не помнил. Четырёх годков ему не было, когда сгинул «святой крокодил» — родитель где-то в ляшских пределах. Ну да невелика беда — другие напомнили. Унаследовал Данило всех врагов, коих плодить был его отец большим охотником. Оттого и пришлось повидать свет белый в бесконечных бегах, по времени княжил Данило на Волыни да в Галиче куда меньше, чем в изгнании скитался.
Незадолго до Батыева нашествия очередной раз согнали Данилу с Галицкого стола — на сей раз Михаил Черниговский. Сам Михайло в Галиче не осел — есть и поважней дела — сына своего там оставил кукушкой в чужом гнезде.
Выгнав очередного обидчика из злополучного города, Данило там тоже оставаться не стал. Галич стал для него, словно как холка коня дикого. Облюбовал князь для покоя и дум небольшой городок Холм и оттуда, как охотник из укрытия, пристально на Галич посматривал.
В давней тяжбе Данилы с Михаилом удача склонялась то к одному, то к другому. Каждый понимал: самое главное — благоволение короля венгерского. Союз с ним — залог прочной власти и над Галичем, и над Киевом. А там, глядишь, и куда подале можно взор обратить — всему свой час. Но нет прочнее скрепы, нежели династическая: это вполне оба соперника понимали.
Уже отбивала тысячекопытную дробь Батыева конница в ближних пределах, а Даниил с Михаилом все думали не про оборону, а как с венграми породниться. Вот что главным казалось для них.
Не судьба была Даниилу с венграми породниться, обскакал его пронырливый Михаил и выдал-таки своего сына Ростислава за королевскую дочку. С таковою великою бедою разве сравнится та мелкая докука, что разорили злые моавитяне-татаровья и Киев с Галичем, и куда как много мелких городишек. Одним утешился тогда Даниил — не поздоровилось от нехристей и Венгрии, на которую столько надежд возлагал галицкий князь. Всё ж таки зело приятно, когда и соседа жареный петух поклевал, не только тебя самого.
Данило вернулся из очередного изгнания и с теплом душевным узрел, что, ежели кто и пострадал от Батыевой беды, то прежде всего ненавистные недруги-бояре. А смердам кабы ещё и не лучше стало. В строптивой болоховской Земле Батыгу-поганого, Христа не стесняясь, «добрым царём» меж собой кличут. Тут-то и Даниил помянул Батыгу словом, если и не добрым, то уж и не совсем злым. Куда больший зуб вырос у князя на обидчиков венгров.
С тех пор много чего случилось, но не думал Данило, что будет он вот так сидеть пред очами монгольского нехристя и дрожь греховную унимать.
— Воевода твой Дмитр, коего в Киеве оставил мне на съедение, добрым воином стал в туменах моих. Ходил со мной на угров и ляхов. Негоже, коназ, хорошими людьми бросаться. Тканями шёлковыми пыльных дорог не устилают.
— Дмитр — жив? — тихо удивился Данило.
— Служит у меня — не тужит, спасибо тебе за него. Пощажённый под Киевом за мужество, много пользы мне принёс твой храбрый нухур. А ты берикелля, молодец. Землю свою отстраиваешь, беглецов из Рязанщины и Черниговщины привечаешь. Я рачительных хозяев люблю. И враги у нас с тобой теперь — общие, что ж за помощью не ехал, иль робел?
«Какие там ещё общие враги, — передёрнулся князь, — час от часу... Ещё и воевать заставит. Не пойду — притомилась дружина».
Дальнейшие слова свирепого варвара заставили Данила удивиться его осведомлённости в таких делах, что и не мнилось. Правда, говорили они — опять через толмача.
— Отец твой, Роман, сгинул в земле ляшской. Шёл он на выручку гибеллину Филлипу Швабскому, врагу папистов, и пал от руки поляков Лешко и Конрада. Но предсмертный его путь был верным путём. Как видишь, князь, я знаю даже это... — Переждав растерянное удивление гостя, Бату улыбнулся, продолжил: — Я рад, что ты, наконец, перестал пресмыкаться перед венграми — прихлебалами латынов и вступил на отцовскую дорогу. Она принесёт тебе удачу. Теперь угодное Небу дело Филиппа продолжает кесарь Фридрих — он мой друг.
Даниил всё никак не мог прийти в себя. Услышать о таком здесь было выше его разумения. О расколе между папистами и защитниками императорской власти (гвельфами и гибеллинами) знали все русские князья. Всякий влиятельный из них поддерживал то тех, то других — куда в нужный миг парусам попутно. Понтифик римский в свою очередь соблазнял варварских князьков королевскими коронами — её предлагал в своё время и Роману. Но тот, разобиженный и венграми, и поляками (и те, и эти воевали за гвельфов-папистов), решил поддержать другую сторону, за каковое дело и сгинул.
Поначалу Даниила пытался опереться на венгров против Чернигова, потому и был как будто за понтифика. Но с тех пор, как венгры предпочли ему Михаила, разобиделся и пошёл по стопам отца.
Вернувшийся после Батыева нашествия в Чернигов, Михаил тоже не дремал. Оперевшись на тестя и его войска, сговорившись с малопольским королём Болеславом Стыдливым, старый враг задумал снова оттянуть себе многострадальный Галич. За спиной Михаила в далёком итальянском далёке, одобрительно кивая, стоял главный священник Европы. Но на сей раз не сошлось.
Поняв, что против Беса надобно разбудить Вельзевула, обратился Даниил за поддержкой к союзникам Фридриха — Конраду Мазовецкому, да ещё и литвин Миндовг пособил. Ему латынов бить не в новинку. Так или иначе, но под градом Ярославом руками поляков и русских гибеллины очередной раз разбили гвельфов.
Даниил торжествовал, а тут, как гром средь победного неба, повеление от Батыя: «Дай Галич».
— Черниговцам, врагам твоим, я спесь укротил. Михаила отправил к предкам. Отчего не благодаришь за помощь?
— Благодарствую, великий хан, — выдавил Данило, услышав слова толмача.
— Три стрелы по душу мою, имена которым Бела, Болеслав, Ростислав, ударили в твой щит, Данил. За битву ту, под Ярославом, особое моё благоволение. Не карать тебя я вызвал — наградить. Теперь ты под моей защитой, князь. Владей своим Галичем и живи как жил. Паписты ли новые нахлынут, а то и коназы ваши строптивые, только скажи — пошлю войска. Ну а ежели на меня с Востока милый друг Гуюк тумены двинет — жду помощи твоей. Другом мне будешь — хозяином на Руси заживёшь. Предашь меня — пожалеешь. Но я верю в твой разум, коназ.
Даниил расправил плечи, осмелел: