Страница 52 из 63
Об этих двух войнах я уже достаточно сказал прежде. Теперь же я буду говорить о третьей войне, возникшей сразу же после основания эллинских городов, когда в Афинах еще правили цари. В ту эпоху в одно и то же время случилось очень много войн и возникли величайшие опасности; все эти события я не смог бы ни собрать, ни рассказать о них. Поэтому я обойду молчанием огромное количество относящихся к тому времени фактов, говорить о которых сейчас нет настоятельной необходимости. Зато я постараюсь как можно более кратко сообщить о врагах, которые выступили походом против нашего города, о битвах, достойных того, чтобы вспомнить и рассказать о них, а также об их вождях. Я расскажу, наконец, на какие предлоги ссылались наши враги, и о могуществе племен, которые за ними последовали. Этого рассказа будет достаточно для сопоставления с тем, что мы говорили о наших противниках. Итак, фракийцы вторглись в нашу страну под предводительством сына Посейдона Евмолпа, который оспаривал наш город у Эрехтея, утверждая, что Посейдон владел им раньше Афины. Скифы пришли вместе с амазонками, дочерьми Ареса[210]. Амазонки предприняли этот поход из-за Ипполиты, которая нарушила установленные у них законы: полюбив Тезея, Ипполита последовала за ним из своей страны и стала его женой. Пелопоннесцы пришли к нам с Еврисфеем[211], который не дал удовлетворение Гераклу за причиненные ему обиды. Предприняв же военный поход против наших предков с тем, чтобы силой захватить сыновей Геракла, обратившихся к нам в поисках убежища, Еврисфей получил, что ему и следовало. Он не только не приобрел власти над теми, кто просил у нас защиты, но, потерпев поражение в битве, был захвачен в плен афинянами и кончил свою жизнь, умоляя о защите тех, чьей выдачи он пришел требовать. После этой войны в Марафоне высадились войска, посланные Дарием для опустошения Эллады. Когда же эти войска постигли бедствия и несчастья более многочисленные и более серьезные, чем те, которые они собирались причинить нашему городу, они, спасаясь бегством, очистили всю Элладу. Все эти перечисленные мною противники вторглись порознь и не в одно и то же время, а тогда, когда каждый из них счел это для себя своевременным, полезным и желательным. Но после того как все они были разбиты в сражениях и наглости их был положен предел, наши предки, свершившие столь славные подвиги, не зазнались. Они не испытали участи тех людей, которые благодаря справедливым и разумным решениям приобрели огромные богатства и добрую славу, а затем от избытка благополучия стали высокомерными, потеряли рассудок, дела их пришли в упадок, и они оказались в худшем положении, чем прежде[212]. Наши предки, избежав подобных ошибок, сохранили верность обычаям, установившимся у них благодаря прекрасному управлению государством. Они гордились стойкостью своего духа и образом мыслей больше, чем происходившими прежде битвами. И такое постоянство, и умеренность восхищали других гораздо сильнее, чем доблесть, высказанная нашими предками в опасностях. В самом деле, всем известно, что мужеством в делах военных обладают даже многие из тех, кто запятнал себя преступлениями, но мужеством, необходимым при любых обстоятельствах и способным всем принести пользу, подлые люди не владеют. Оно свойственно только людям благородного происхождения, получившим разумное воспитание и образование. Все это было присуще тогдашним правителям нашего государства; они и стали причиной тех благ, о которых я говорил.
Другие ораторы, как я вижу, завершают свои речи рассказом о величайших подвигах, наиболее достойных упоминания. Я считаю, что они и рассуждают, и действуют вполне разумно. Однако сделать так же, как они, мне не удастся, так как я вынужден еще продолжить свою речь. По какой причине? Об этом я скажу немного позже, после очень небольшого отступления[213].
Записав эту речь перед тем как прочесть, я исправлял ее вместе с тремя или четырьмя юношами, которые постоянно со мной общаются[214]. Когда мы прочитали ее, она нам понравилась, и только конца, как нам показалось, ей еще не хватало. Тогда я решил пригласить одного из тех моих бывших учеников[215], которые являются гражданами олигархического государства[216] и предпочитают воздавать хвалу лакедемонянам. Я позвал его для того, чтобы он указал нам, если заметит, где от нас ускользнула какая-нибудь ошибка. Когда его позвали, он пришел и прочел эту речь (нужно ли много говорить о том, что происходило в этот промежуток времени?). Все, что было записано, не вызвало у него возражений. Напротив, он, как только мог, расхвалил эту речь и высказал о каждой части мнение, согласное с тем, какое мы и сами о них составили. Однако было очевидно, что все сказанное о лакедемонянах ему неприятно. И он сразу это высказал. Он осмелился заявить, что даже если спартанцы не сделали эллинам ничего доброго, все могли бы благодарить их хотя бы за то, что они открыли прекраснейшие установления, сами их придерживаются и других им научили.
Вот это замечание, столь краткое и незначительное, и послужило причиной того, что я закончил свою речь не так, как намеревался. Я понял, что поступлю недостойно и неверно, если допущу, чтобы в моем присутствии один из бывших моих учеников произносил низкие речи. Обдумав это, я спросил его, считается ли он хоть в чем-нибудь с присутствующими, не стыдится ли своих слов, нечестивых, лживых и полных противоречий? "Что слова твои таковы, ты поймешь, — сказал я, — если спросишь кого-нибудь из людей благоразумных, какие установления они считают самыми прекрасными, и затем, сколько времени прошло с тех пор, как спартанцы поселились в Пелопоннесе. Каждый благоразумный человек выше всех других установлений поставит почтение к богам, справедливость по отношению к людям и рассудительность во всех остальных делах. О спартанцах же все скажут, что те живут здесь не более семи столетий. Но допустим, ты прав, утверждая, что спартанцы были учредителями этих прекрасных установлений; тогда неизбежно бы оказалось, что люди, которые жили здесь много поколений, прежде чем спартанцы поселились в Пелопоннесе, не знали таких установлений. Не знали их и те, кто совершил поход на Трою, и современники Геракла и Тезея, Миноса, сына Зевса, Радаманта и Эака[217] и вообще никто из тех, кого воспевают за их достоинства. Все они, стало быть, пользуются подобной славой ошибочно. Если же ты говоришь вздор, то тогда все обстоит надлежащим образом: люди, ведущие свое происхождение от богов, и сами пользовались этими установлениями более ревностно, чем другие, и обучили им последующие поколения; а все, кто слышал, кому ты столь необдуманно и противоестественно воздаешь хвалу, неизбежно сочтут тебя безумным.
Затем, если бы ты восхвалял спартанцев до того, как прослушал мою речь, было бы ясно, что ты болтаешь вздор, но по крайней мере не противоречишь самому себе. Теперь же, после того как ты похвалил мою речь, доказывающую, что лакедемоняне причинили много зла и своим сородичам, и остальным эллинам, как ты можешь говорить о людях, повинных в таких преступлениях, как об инициаторах самых прекрасных установлений? Кроме того, ты еще упустил из виду, что неизвестные прежде установления, искусства и все прочее также открывают люди далеко не случайные, но натуры выдающиеся, те, кто не только может познать значительную часть прежних открытий, но и более ревностно, чем другие, пожелал приложить все силы своего ума к поискам нового. Но именно этого лакедемоняне лишены даже больше, чем варвары. Ведь следовало бы считать, что варвары не только переняли многие открытия, но и научили им других; лакедемоняне же, напротив, настолько отстали и в общем образовании, и в философии, что не знают даже грамоты[218]. А ведь грамота имеет огромное значение, поскольку те, кто обучен и владеет ею, осведомлены не только о событиях своего времени, но и о том, что происходило в далеком прошлом. И все-таки ты посмел утверждать, что люди, столь невежественные, были учредителями прекраснейших установлений, хотя тебе также известно, что и детей своих лакедемоняне не приучают к таким делам, благодаря которым их дети, как они надеются, не только не станут благодетелями других, но смогут причинить эллинам как можно больше зла. Если все эти дела я изложу подробно, будет тягостно и мне, и моим слушателям. Рассказав же только об одном, но зато о таком, которому спартанцы отдают предпочтение и о котором они с наибольшим рвением заботятся, я рассчитываю дать ясное представление об их образе действий. Так вот, ежедневно, как только мальчики встанут с постели, спартанцы посылают их с теми компаньонами, которых каждый из них себе выберет, как будто бы на охоту, а на самом деле воровать у деревенских жителей. При этом так заведено, что мальчики, которых схватят, платят штраф и получают побои, а кто сильнее навредит и сумеет скрыться, пользуется среди других детей наибольшей популярностью. Когда же дети становятся взрослыми мужами, то те из них, кто остается верен обычаям, которые они соблюдали в детстве, быстро достигает самых высоких должностей. И пусть кто-нибудь назовет способ воспитания, которому спартанцы отдают большее предпочтение, чем этому, и о котором заботятся с большим рвением, я соглашусь, что никогда не сказал ни слова правды ни об одном деле. Впрочем, разве среди спартанских дел есть хотя бы одно прекрасное и благочестивое, а не заслуживающее позора? Разве не следует считать безумными тех, кто восхваляет людей, настолько чуждых общечеловеческим законам и даже не знакомых ни с одним из законов не только эллинских, но и варварских? У других народов воров и преступников считают самыми порочными даже среди рабов[219], а у спартанцев детей, которые отличаются в подобных делах, считают лучшими и ценят очень высоко. Впрочем, кто из людей разумных не предпочел бы трижды умереть, чем прославиться как человек, упражняющий свою храбрость подобными занятиями?"
210
Те же легенды, но более кратко, Исократ излагает в «Панегирике».
211
Легенда об Еврисфее, царе Тиринфа и Микен, которому служил Геракл, и о детях Геракла, изгнанных Еврисфеем из Пелопоннеса, часто используется Исократом для доказательства благородства афинян.
212
По — видимому, намек на деятельность руководителей демократических Афин в период Первого морского союза. Напомним, что в первой части Панафинейской речи Исократ стремился оправдать морскую гегемонию Афин, не останавливаясь и перед передержкой фактов.
213
Третья часть Панафинейской речи построена в форме диалога с одним из учеников Исократа. Возражения учеников в форме прямой речи Исократ вводит также в текст «Филиппа» и речи «Об обмене».
214
Речь идет об учениках Исократа.
215
Как отмечает Мюншер, все попытки установить личность этого ученика нельзя признать удачными.
216
εν ολιγαρχία των πεπολιτευμένων — Бласс. Возможен также перевод: «одного из тех, кто пользовался гражданскими правами во времена олигархии». Бласс, однако, считает, что ученик Исократа не был афинянином.
217
Тезея Исократ обычно изображает как мудрейшего правителя; Минос, Радамант и Эак, согласно греческим мифам, за мудрость и справедливость были сделаны судьями в Аиде.
218
Типичная для Исократа передержка. Грамоте спартанцы обучались, правда, как сообщает Плутарх, в чисто деловых целях (ένεκα της χρείας).
219
Принимаем чтение большинства рукописей πονηροτάτους в согласии с Блассом. До Беккера было принято чтение πονηροτέρους, исправленное на основании Урбинской рукописи. При таком чтении необходим перевод: «воров и преступников считают порочнее рабов».