Шесть великих идей

Вероятность такого обмана полностью раскрывает его суть, заключающуюся в том, чтобы выражать словами нечто прямо противоположное или собственным принципам, или реальным фактам. Если хозяин съемной квартиры говорит, что повышает арендную плату, потому что она слишком низкая, то он откровенно врет. Разумеется, ложь должна быть осознанной и заранее продуманной, с четко поставленной целью: ради собственной выгоды ввести людей в заблуждение, не считаясь с ущербом, который понесет обманутый.

Осуждение лжи как морально неправильного или неправедного деяния предполагает, что обман наносит вред. Так называемая ложь во спасение, или святая ложь, обычно не осуждается, а оправдывается, поскольку она в этом случае не наносит никакого вреда обманутому человеку и даже в отдельных случаях будет для него полезна. Но независимо от того, приносит ли ложное утверждение вред или пользу, оно все равно остается неправдой, потому что произносимое не совпадает с тем, что думает говорящий.

Таким образом, правдивость высказанных утверждений зависит от того, насколько эти утверждения соответствуют тому, что говорит или думает говорящий. Высказанное утверждение будет ложным в том случае, если оно противоречит тому, что человек думает или говорит себе, как в том случае, например, когда я сообщаю вам, что у меня болит зуб, хотя на самом деле это не так.

Соответственно, ложь означает осознанную подмену говорящим онтологических утверждений. Говоря более простым языком, в ложном утверждении будет частица «не» там, где ее быть не должно, и наоборот. Нечестный ювелир утверждает: «Это настоящий бриллиант», в то время как должен был бы сказать: «Это не бриллиант», поскольку он знает, что этот камень никак не может быть бриллиантом.

Называя кого-то лжецом, мы тем самым осуждаем его моральный облик и обычно подразумеваем, что данный человек привык обманывать при каждом удобном случае, если это для него выгодно. Мы с настороженностью относимся к его словам, так как они, скорее всего, являются ложью и могут нанести вред другим людям.

Мы не считаем себя хроническими лжецами, но кто из нас, если быть до конца честным, будет утверждать, что никогда не врал — во спасение или просто так? Делая признание насчет собственной лжи, мы дистанцируемся от крайнего скептика, настаивающего на недопустимости лгать в принципе, за исключением, правда, той лжи, к которой он прибегает как к маскировке. В отличие от крайнего скептика мы не сомневаемся в очевидных вещах и не собираемся отрицать — с большей или меньшей уверенностью, — что одни утверждения бывают истинными, а другие ложными. Высказывания, которые мы расцениваем как истинные, не просто выражают то, что мы честно думаем о чем-либо, но и верно описывают фактическое положение вещей.

Отметим, что эти два положения тесно связаны друг с другом, но сейчас речь идет не о том, что человек думает о положении вещей, а о том, как все обстоит фактически. Когда я говорю: сущностно то, что существует, и не сущностно то, чего не существует, — мое утверждение истинно. Когда я говорю: сущностно то, чего не существует, и не сущностно то, что существует, — мое утверждение ложно.

Точно так же как правдивость устного сообщения состоит в согласованности или соответствии между тем, что человек говорит и что думает, так и истинность мысли зависит от того, что на самом деле бытует или не бытует в действительности, независимой от нашего сознания, и как человек ее воспринимает.

Такое определение истинности отвечает на вопрос: «Что есть истина?» — но в том, что касается мнений и верований, существующих в нашем сознании, оно не отвечает на вопрос: «Является ли это истиной?» На него ответить гораздо труднее даже для человека, согласного с определением истины как соответствия между разумом и реальностью. Для крайних скептиков, отвергающих это определение на основе того, что оно ошибочно предполагает существование такого состояния реальности, с которым разум может быть согласен или не согласен; второй вопрос не сложнее первого, но ответить на него невозможно.

Скептик обязательно скажет, что подобное определение истины оперирует ошибочным предположением. Но не подводит ли его здесь использование слова ошибочное? Не противоречит ли он сам себе, с одной стороны, декларируя, что ничто не может быть названо истинным или ложным, и, с другой стороны, утверждая, что это предположение ошибочно, то есть ложно?

Здесь мы используем вековое возражение, уличающее скептиков в том, что они отвергают собственные доводы. Нельзя говорить, будто не существует истинных и ложных утверждений, не впадая во внутреннее противоречие. Если утверждение, выражающее точку зрения скептика на истину, само является правдивым, то существует по меньшей мере одно истинное высказывание. Если оно ложно, то возможно существование множества других истинных или ложных высказываний. Если это утверждение не является ни истинным, ни ложным, то зачем вообще обращать на него внимание?

Таким образом, скептик либо противоречит сам себе, либо склоняет нас прекратить дальнейший разговор, так как он ни к чему не приведет. Нет смысла говорить с тем, кто на любой вопрос отвечает одновременно и да и нет.

Но поскольку крайний скептик не признает ограничений, связанных с элементарным правилом здравого смысла, что мы не должны противоречить самим себе в тех случаях, когда этого можно избежать, наше опровержение, как раз основанное на здравом смысле, не заставит его замолчать. Он не против того, чтобы быть непоследовательным. Мы можем опровергать его, к нашему собственному удовлетворению, но вряд ли добьемся, чтобы скептик согласился с чужим доводом и отказался от своего мировоззрения. Единственным следствием того, что мы осознали внутреннюю противоречивость его позиции, станет понимание бесполезности дальнейшего разговора с ним.

Наш здравый смысл подсказывает нам отвергнуть противоречивую позицию крайнего скептика не только как неразумную, но и как непрактичную. Вряд ли хотя бы один аспект нашей повседневной жизни остался бы без изменений, если мы разделили бы его точку зрения. Мы уверены: истина и ложь могут быть нами распознаны, и мы в состоянии с большей или меньшей степенью вероятности отличать, что истинно и что ложно. Почти все, что мы делаем, основывается на нашей уверенности.

Приведу лишь один пример. Мы согласны с тем, чтобы суд присяжных решал спорные вопросы, основываясь только на фактах. Видел ли кто-нибудь, как подсудимый убегал с места преступления? Был ли больной человек в здравом уме и твердой памяти, когда подписывал завещание? Вызываются свидетели, которые дают показания во время прямого или перекрестного допроса, защита и обвинение пытаются повысить или понизить степень доверия к свидетелям в глазах присяжных.

После тщательного рассмотрения всех доказательств и обсуждения присяжные выносят вердикт, утверждающий истинность факта при отсутствии обоснованного сомнения в уголовном деле либо при перевесе доказательств в делах гражданских.

Именно это и означает слово вердикт — утверждение истины. Вердикт о том, что подсудимый невиновен в инкриминируемом ему преступлении, может основываться на низком доверии присяжных к свидетелю, который якобы видел, как подсудимый убегал с места убийства. Также вердикт может быть основан на более надежном свидетельстве, согласно которому подсудимый был в момент преступления в другом месте. Присяжные никогда не сомневаются, что верно одно из двух предположений: обвиняемый мог совершить это преступление, или у него не было такой возможности.

Предположение, которое скептик назвал бы ошибочным, не будет считаться таковым людьми, рассматривающими мир с точки зрения здравого смысла. Он подсказывает нам, что в определенный момент времени какая-либо вещь либо существует, либо не существует, событие либо происходит, либо не происходит, явление либо обладает особыми характеристиками, либо не обладает ими. Как подсказывает здравый смысл, предположение о существовании реальности, которой могут соответствовать или не соответствовать наши мысли и верования, кажется не только не ошибочным, но даже несомненным.