Страница 5 из 110
Вопрос о том, сможет ли космос стать мирной обителью и помочь устареть идее наступательных крылатых ракет, стал в конце 80-х годов предметом горячих споров между сторонниками Стратегической оборонной инициативы (СОИ) и теми, кто придумал ей насмешливое прозвище «Звездные войны». Тридцать лет назад сама постановка такого вопроса показалась бы фантазией из области сюрреализма. И все же американский опыт строится не на парадигме ограниченных человеческих возможностей, а на новой науке политических махинаций. Само появление системы сдерживания, вызванное созданием бомбы, стало возможным благодаря брачному союзу между воображением ученых и находчивостью политиков.
Подобный союз в случае с СОИ может оказаться иллюзорным. Тем не менее ясно одно. Если бы такой прорыв случился, он должен был бы основываться не на послаблении существующего между двумя лагерями равновесия средств сдерживания, а на его укреплении. После встречи в верхах в Рейкьявике, прошедшей под знаком СОИ, следует подождать других встреч на высшем уровне и на деле проверить сценарии мирового развития.
В эссе, которое я написал за несколько лет до публикации этой книги, я размышлял о «человеке сегодняшнего дня», живущем с «чувством обреченности в душе». Зная, что это чувство все еще довлеет над ними, американцы прожили с ним столь долго, что больше не испытывают тревоги в той степени, как это было раньше. Европейский разум, однако, будоражило непрекращающееся ощущение собственного бессилия в деле контроля их ядерных противников. Из-за этого некоторым представителям европейской политической элиты американский Рим казался более опасным защитником, чем была когда-либо сама Римская империя.
Это также окрашивало горечью присущее европейцам чувство своего культурного превосходства: они считали себя этакими Афинами по отношению к неуклюжему, часто самонадеянному современному Риму с его грубо ошибающимися президентами, с его высокомерным материализмом и техническими новинками. Но европейцев, конечно, смущал тот факт, что за последнюю четверть века Америка превратилась в действующий кратер вулкана, где бурлили все отрасли науки, а также многие из видов искусств. С помощью «золотой миграции» ссыльных и иммигрантов, многие из которых были как раз выходцами из Европы, имидж новой Америки обрел две стороны: она стала Римом и Грецией, вместе взятыми.
Это было еще одним свидетельством того, что Америка прочерчивала в истории собственную траекторию, отличную от других цивилизаций, и использовала их, как использовала она всех и вся, простирая на них свои широкие объятия.
И все же американские мыслители избегали создавать великую теорию цивилизации, так же как избегали они создавать великие теории в любых науках о человеке. Они склонны были рассматривать великое как грандиозное и, опасаясь, как бы раздутые идеи не стали идеологиями, останавливались на теориях среднего уровня в науках о живых организмах и науках о человеке.
Таким образом, теория цивилизации была в основном плодом европейского мышления и нашла отражение в работах классиков и философов, потрясенных войнами, насилием и гибелью современных династий и обратившихся в поисках образца настоящего порядка к метаистории. Это наблюдение верно в отношении великих теоретиков—Фридриха Ницше, Якоба Буркхардта, Освальда Шпенглера и Арнольда Тойнби, —которые все проигнорировали Америку. Даже американский историк Уильям Макнил, который работал вместе с Арнольдом Тойнби и чей труд «Расцвет Запада» был ответом на работу Шпенглера «Закат Европы», исследовал Америку в более широком контексте западной цивилизации. Похоже, Америка увязла в проблемах и судьбе, равно как и истории, Запада.
Таким образом, суть и путь Америки, которая сама по себе была цивилизацией, — ее образ жизни и мыслей, ее неудачи, ее успехи, ее здоровье и недуги, ее творческий потенциал—трудно было отделить от клубка тех же вопросов в странах-прародительницах.
Найти удачное выражение для сравнения образа жизни и повседневных реалий этих двух цивилизаций всегда составляло проблему. Широко известны морфологические и сезонные метафоры Шпенглера, заимствованные им у мира природы, и метафоры Тойнби из сферы духовной жизни. Другие высказывания, такие, как конструкции Сорокина или Фёглина, известны гораздо меньше. Но так или иначе, все они кажутся вариациями на тему главного в жизни человека: от рождения через юность, зрелость и средний возраст к увяданию—и к смерти. Все это соответствует возросшему в последние десятилетия, как в науках о человеке, так и в науках о живых организмах, вниманию к тем фазам, через которые проходит отдельный организм вместе с окружающей средой и культурой. Отличительными особенностями изучения цивилизаций является то, что это живая история самой культуры, сконцентрированная на совокупности отдельных личностей и их институтов и не имеющая определенного конца.
Мои собственные выражения для определения цивилизации (как мог заметить читатель) стали более органичными, возросло также мое внимание к символическому и мифическому. Это, как мне кажется, соответствует тенденции, проявившей себя в последние десятилетия в междисциплинарных исследованиях, с которыми должен считаться каждый ученый, занимающийся изучением цивилизаций.
Я серьезно отношусь к тем гипотезам, часто не высказанным прямо, но присутствующим в современной критике, что Америка как цивилизация находится в фазе упадка, если не умирания.
Даже в 80-е годы подобрать свидетельства этого не составляет труда. Нужно только обращать внимание на темы, упорно повторяющиеся в средствах массовой информации и печатных изданиях, —это стенания по поводу растущих преступности и насилия, переполненных тюрем, распространяющейся наркомании, краха системы правосудия, подвергающегося опасности дома, атмосферы джунглей в больших городах, увеличения безработицы в низших классах, неспособности властей контролировать государственную границу, коррупции в городском хозяйстве, барышей, полученных от использования секретной информации, представленной членами данной организации, экологических преступлений, связанных с оплошностями или излишним усердием, снижением уровня подготовки в школах и колледжах, роста функциональной неграмотности населения, разрушения профессионального мастерства и рабочей этики, синдрома судебных разбирательств, подростковых беременностей, неполных семей, одержимости вооружением затаившихся маргинальных реакционных группировок, нацеленных на решение в будущем вопроса о власти.
Я уже касался всех этих проблем в настоящей главе, но сейчас собрал их воедино как примеры патологии цивилизации. Я должен добавить сюда патологические проявления власти — наиболее вопиющие случаи из недавнего прошлого, из-за которых у иностранцев возникало ощущение, что американские лидеры неустойчивы в своих взглядах, или двигаются ощупью, или то и другое: события в заливе Кочинос, инцидент с У-2, Вьетнам, Уотергейт, поставки оружия Ирану — и тот переполох, который они произвели.
Существуют также патологии коллективного существования. Фрейд называл современные ему аналоги этого «издержками цивилизации», сухо отмечая, что счастье не является «составной частью жизненного устройства». Реальный принцип, с помощью которого нужно исследовать цивилизации, заключается в том, что они за историю своего существования накапливают больше недугов—по крайней мере более уязвимы, чем отдельная личность. Если воспользоваться медицинской моделью, что больше всего подходит к последним десятилетиям, задача состоит в том, чтобы проверить, какие из болезней имеют локальный характер и обратимы при смене политики и правительства, а какие из них являются системными, лишающими коллективный организм жизненных сил, приводящими его в состояние сильнейшего расстройства, подавляющими его адаптационные и восстановительные силы и в конце концов обрекающими его на распад,
Я хочу высказать предположение, что цивилизации гибнут не из-за скандальных историй или causes celebres, из-за нарушения законов или игнорирования правил приличия и бурного веселья или из-за пограничных споров. Они не гибнут даже в результате великих трагедий, таких, как Вьетнамы и Уотергейты. Вспоминаются строки Иейтса из «Безумной Джейн»: