Красное бикини и черные чулки

— Пятьдесят и ни копейкой больше, — процедила я сквозь зубы.

— Бери, живоглотка, бери задарма, — сдался Порфирий.

— На, подавись, — я сунула ему полтинник, — и быстро собирайся.

Минут через десять, уже после того как Порфирий под завязку забил своей живописью багажник левака, которого мы отловили возле Дома радио, мы наконец покинули Краюху. Между прочим, последними. Остальные творцы к тому моменту уже успели разбрестись по домам. Причем несолоно хлебавши.

— Порфирий, ты Хлопонина знаешь? — спросила я, умащиваясь на заднем сиденье рядом с маринистом. Жанка по причине своих габаритов всегда располагается на переднем.

— Кольку-то? Да кто его не знает? Он тут, на Краюхе, голыми бабами торгует, — беззаботно отозвался Порфирий, заметно подобревший с тех пор, как мой полтинник перекочевал из родного кошелька в грязный карман его бушлата.

— А сегодня его не было. Ты разве не заметил? — Я зыркнула на Жанку, чтобы до особого распоряжения помалкивала. Обрекла на пытку, короче.

— Не было? Может, и не было, — равнодушно пожал плечами Порфирий. — Я за ним не слежу.

— А вообще ты с ним в каких отношениях? — осторожно допытывалась я.

— Да в каких. В обыкновенных. Он жмот, каких мало. На своих бабах зарабатывает прилично, а за копейку удавится.

— Значит, ты с ним не ладишь, — подытожила я.

— Почему это? Просто у нас идейные расхождения. Я считаю, что он ремесленник и что его бабы на кушетках не имеют никакого отношения к искусству, вот и все. Он тут однажды ко мне по этому поводу подкатывал. Не прав ты, дескать, Порфирий… А я от своих слов не отказываюсь. Если сказал, халтура, значит, халтура, — разглагольствовал разомлевший в тепле Порфирий. — Тоже мне, творчество. Хватает на улице симпатичную деваху и быстрей с нее очередную «Данаю» писать. Эти дурехи, ясное дело, от гордости лопаются, а ихние мужики регулярно Кольке харю начищают. А я ему всегда говорю: прибьют они тебя когда-нибудь, допрыгаешься… Э, а че это у вас такие рожи сделались?

ГЛАВА 36

— Как пить дать Колюню чей-нибудь хахаль ухайдакал. Или супружник, — Порфирий крякнул, опорожнив первый стакан купленной на мои кровные дешевой водки. Между прочим, несмотря на решительные Жанкины возражения, чуть не обернувшиеся потасовкой. — Допрыгался со своими голыми кралями. Вот вам лишнее подтверждение, что все беды от женского полу. А рисовал бы Колька что-нибудь другое, глядишь, жив был бы…

— Например, морские виды, — хмыкнула я, не в силах простить Жанкиному живописцу прореху в собственном и без того скудном бюджете.

— А хотя бы. — Принявший на грудь Порфирий был настроен весьма благодушно. — На воду, между прочим, вообще смотреть полезно, успокаивает. Даже психотерапевты рекомендуют. Мысли опять же возвышенные приходят. О вечном там, о прекрасном. А от голых задниц — одна срамота.

А что, красиво говорит, паршивец. Вот только интересно, чем они с Жанкой по ночам занимаются? Или у них дальше поглаживания круглых коленок дело так и не пошло?

— Да я этому проходимцу всегда так прямо и говорил, потому как у нас с ним творческий антагонизм был. — Порфирий самозабвенно захрустел маринованным венгерским огурчиком. (Это верная Жанка на закуску ему прикупила вместе с батоном «Докторской».) — А он: зато я с этих задниц доход имею, а ты со своими морскими далями лапу сосешь. Уж так передо мной распинался, даже бутылку поставил. Специально, чтоб показать, какой он богатый. Ну, выпить я, конечно, выпил, да только все равно при своем мнении остался. Алексей Порфирьев своих убеждений не меняет! — с пафосом закончил он.

— Ты закусывай, закусывай. — Жанка сунула Порфирию бутерброд с колбасой.

— И давно этот ваш идейный спор за бутылкой водки состоялся? — поинтересовалась я большею частию для проформы, поскольку ничто из сказанного Порфирием до сих пор не объясняло, откуда он, такой ценитель светлого и возвышенного, мог нахвататься крамольных идей про красное бикини и черные чулки.

— А хрен его знает! — Порфирий снова плеснул себе водки в стакан. — Ну бывайте здоровы, лапоньки! — довольно осклабился он и ласково приобнял нас с Жанкой. — В голове у меня все перепуталось. То с нар, то на нары, то с нар, то на нары… Ох и втравили вы меня, ну, втравили… Скажите спасибо, что Алешка Порфирьев — парень не злопамятный, мягкосердечный… А Колька тогда тоже ко мне со своей бутылкой так не вовремя подлез. Я еще подумал: первый раз в жизни поставил, и то некстати. Но не откажешь же, право слово. Ибо не выпить с человеком — есть крайняя степень неуважения. А вы, Марина Владимировна, со мной, между прочим, не пьете. Значит, не уважаете!

— А я завязала, — отодвинула я рюмку. — И тебе советую. Особенно при твоем пошатнувшемся здоровье.

Жанка стала горячо поддакивать мне, а Порфирий только отмахнулся:

— Да мое здоровье, может, только на водке и держится. Как завяжу, так сразу и околею!

— Ну а в тот раз, когда вы с Хлопониным дискутировали на тему искусства, разговор ни о чем больше не заходил? — Я все еще пыталась выудить из Порфирия хоть что-нибудь стоящее, попутно осознавая утопичность своих намерений. — Может, он рассказывал о натурщицах?

— А че про них рассказывать? С этими и так все понятно. Дебелые девки без извилин. В самом, как грится, соку. Колюня такую в городе заприметит и сразу начинает клеить: «Сударыня, а не желаете ли запечатлеться на холсте?» Сударыня без промедления приходит в восторг и тут же на все соглашается. Он ее хватает, тащит к себе домой, а там уж растелешает и укладывает на кушетку. Ску-ука, — громко зевнул Порфирий, — недаром они у него все какие-то одинаковые получались, как свиные туши в мясном ряду.

Чтобы представить, как Порфириев антагонист «клеил» Пахомиху, я даже зажмурилась. Богатое воображение меня не подвело, но я не дала ему разыграться на полную мощь, а то ведь потом не остановишь.

— То есть он их совсем голыми изображал? Совсем без ничего?

— Конечно! — хрюкнул Порфирий. — В чем мама родила! Намалюет — и быстрей на Краюху.

Что ж, выходит для Пахомихи Эн Хлоп сделал исключение, прикрыв ее прелести красными трусиками и лифчиком. Кстати, а не видел ли этот портрет Порфирий? Я кликнула Жанку, шумевшую водой на кухне, и велела принести из прихожей картину, купленную мной у Диогена с Партизанской, которую мы все это время таскали с собой в Жанкином картофельном мешке. Она принесла и застыла столбом посреди комнаты.

Я вырвала из мокрых Жанкиных рук творение халтурщика Хлопонина и сунула под нос Порфирию:

— Эту он тоже на Краюхе выставлял?

— Такую не видел, — замотал головой маринист и нахмурился. — А это точно его?

— Вот подпись, видишь? — ткнула я пальцем в правый угол.

— Верно, подпись его, и кушетку узнаю, та кушетка… — Порфирий в буквальном смысле обнюхал портрет новоявленной Данаи в экстравагантной амуниции. — Тю, а это что за хренотень? Опять эти красные подштанники! Мне что — уже мерещится? Глюки, что ли?

— Нет, это не глюки, — поспешила я успокоить его, — это пища для размышления.

— Во где у меня эта пища, — Порфирий чиркнул ладонью по кадыкастой небритой шее, — уже назад лезет.

И так у него это натурально, с надрывом получилось, что у Жанки сразу глаза на мокром месте очутились.

— Ну, Порфирий, ну, пожалуйста, сосредоточься. Мы же помочь тебе хотим. Разобраться во всем. Как тебе на ум пришло то, что ты тогда в телекамеру наговорил, а?

— Да без понятия я, без понятия! — рыкнул на нее Порфирий. — Я и этому Кошмарову сто раз говорил: ничего не помню. Пьяный был в умат!

— А ты это… Попробуй весь тот день восстановить, — робко молвила Жанка.

Я хотела было наорать на нее, ведь просила же не лезть, да вовремя сообразила, что это тот самый редчайший случай, когда она выступила по делу.

— Да что там вспоминать! — Порфирий взволновался, из чего легко было сделать вывод, что пресловутые нары, которые он приплетал к месту и не к месту, сильно расшатали его тонкую и ранимую нервную систему. — Как всегда все было. То есть не совсем как всегда. Я готовился к этому вашему телешоу. Утром встал, шею помыл, носки чистые надел. Сходил в палатку, пива купил, потом стал слова повторять, какие вы мне написали. Все, дальше провал…