Страница 119 из 160
Всё это продумал и вовремя сказал себе: стоп. А у тебя на родной сторонке, Чернов, всё иначе, не так ли? И не было у тебя никогда в истории Земли чёткого разделения на избранных и изгоев? И разве всегда изгои оказывались правы? И разве никогда они не менялись местами, изгои становились избранными, а избранные изгоями?.. Всё так же! Во все времена! Во всех странах! Даже в Японии, мать её японскую, которая тебе, Чернов, вся — на одно лицо! Так, видимо, устроена жизнь везде — вне зависимости от положения этой жизни в пространстве-времени. И перестань удивляться и возмущаться по ерунде. Всё равно ты никогда не успеешь понять, как устроено общество, сквозь которое ты проносишься на рысях. Твоё дело понимать одно: есть Путь и есть короткие (хотелось бы!) стоянки на Пути. Как станции на родной тебе «железке»: стоянка поезда пять минут. Если что и успеешь, так только газетку купить или ведро яблок — это если на обратной дороге. Беги и не насилуй и без того не могучий свой интеллект. Ноги есть — ума не надо… Унизил, значит, себя.
Но успел сообразить вдогонку: и аббревиатур в твоём родном земном мире — одним местом ешь. Особенно — в русском языке…
— Можно я вас посмотрю? — спросил тоненький голосок откуда-то сзади.
Чернов обернулся. Девушка. Симпатичная. Лет шестнадцати. Очень худая.
— Посмотришь? Что это значит? — не понял Чернов.
— Не бойся, доверься ей, — улыбнулся мужчина, — она лечит руками.
— Тоже мутация? — спросил Чернов.
— Она самая.
Девушка смело задрала на Чернове рубаху, внимательно рассмотрела неприглядного вида раны. Гной вперемежку с кровью. Чернов сам даже отвернулся. Противно, чёрт возьми. Девушка же не брезговала. Она удалила влажной тряпочкой бурую мягкую корку с ран, аккуратно промыла всё вокруг, затем положила тёплые ладони прямо на раны. Чернов вздрогнул, но не от боли, а от внезапно разлившегося по телу тепла.
— Какой вы грязный! — без обиняков сказала девушка.
— В смысле? — Чернов меньше всего сейчас ожидал такого обвинения, хотя основания для него имелись.
— Грязный, но сильный, — она не отреагировала на вопрос, — выносливый… крепкий… но очень грязный.
— Что она хочет этим сказать? — Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.
— Тс-с! — Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.
Не дурак, понял.
— Я такой грязи даже не знала, — продолжала вещать юная фельдшерица, — странная какая-то, не такая, как у нас.
Наша российская грязь — самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе — отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовёшь…
Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли — мутация…
Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.
— Всё, — сказала девушка, — я почистила вас. Ещё немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь всё в порядке. Но почему вы такой грязный?
— Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? — взмолился Чернов.
— Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьёте?
Чернов не нашёлся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или всё же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?.. Да Сущий с ней! Почистила она его — спасибо. Только надолго ли он чистым останется?.. Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.
После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.
— Извини, я немного сорвался, — стеснительно произнёс старик, — так на чём мы остановились?
— Климат меняется, — напомнил Чернов.
— Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун — передохнешь и дальше побежишь.
Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намёком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?.. Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, всё так.
— А значит, перед тем, как ты уйдёшь дальше по своему Пути, — продолжил Доктор, — тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.
Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдёшь»…
— С кем? — Некая предопределённость, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.
— Увидишь, — таинственно молвил Доктор.
Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.
Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.
Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да ещё и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из её знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады — в этом ПВ, вот тебе и толстяк — здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…
— Чего? — неприветливо спросил толстый.
— К Младенцу, — в том же тоне ответил Доктор.
— Нельзя.
— Надо.
Толстяк нехотя отошёл. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя — надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдёт и унесёт с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…
Ещё коридоры, ещё низкие потолки, ещё ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…
— Пришли, — буднично сказал Доктор.
Пришли в тесное полутёмное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу — истёршийся во многих местах ковёр. На потолке — ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет — вместо неё тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.
— Ждите, — бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.
Чернов прислушался: оттуда доносился приглушённый разговор. Говорили двое — толстяк и ещё кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:
— Заходите.
В этой части комнаты всё было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять — детская комната. Тем более что посерёдке стоит самая настоящая кроватка для младенца — с бусами, висящими игрушками и решёточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.