Страница 85 из 146
(по два пенни — каждому)…
вылавливали пакостников и грозились выпроводить их прочь, но жалели (пенс-то уплачен), а наиболее неукротимых все ж выпроваживали, чуть ли не кубарем спуская по длинным лестницам, выстроенным на внешних сторонах театра.
Ближе к началу, объявленному в афише, начали стекаться обитатели нижних лож, и театр сверху сразу же (так подумалось Смотрителю) стал похож на большой подсолнечник (правда, овальный, а не круглый): серое внутри и цветное по краям, но не только желтое, а и красное, и зеленое, и бордовое, и фиолетовое, и розовое, и синее, и голубое, ну и желтое тоже, конечно. Такой, выходит, цветочек из детской анимации.
Сравнение — из времени Смотрителя…
В ложах курили табак — только мужчины, естественно. Трубки курили. Зараза, приплывшая из американских земель, из Вирджинии, приживалась в метрополии крепко. Немало было дам, многие закрывали лица кружевными шалями, а кое-кто был в полумасках.
Обитатели лож отпускали перед театром свои экипажи, а прибывшие верхом отдавали своих лошадей конюшим, явившимся к театру заранее. Иные приплывали в театр на лодках: и со стороны Сити, и от Вестминстера, и из более далеких районов, где в живописнейших местах стояли их родовые гнезда. Лодки причаливали к узкой дощатой пристани, поставленной на деревянные сваи и огороженной от воды слабым деревянным же заборчиком. Уровень настила несколько превышал уровень лодок, поэтому дамам спускались вниз короткие лестнички, и те, подобрав платья, трудно взбирались на пристань.
Наконец, когда Бербедж решил, что театр полон, все высокопоставленные лица (и маски) заняли свои (заранее заказанные) ложи в нижней галерее, он дал знак поднять над зданием флаг.
— Актерам — приготовиться! — полукриком, полушепотом приказал он.
И первые, волнуясь, встали за деревянными, хлипкими стенками, отделявшими сцену от… как назвать, от чего?., да от за-кулисья, наверно, к чему искать другое слово.
Публика замерла — в ожидании, в предвкушении, в надежде, в расслаблении.
— Труба! — проскрежетал Джеймс.
И невидимый трубач выдал в небо чистый длинный сигнал, оповещающий о начале спектакля.
На сцену выбежал незнакомый Смотрителю актер, игравший пьяницу Слая, и второй — тоже незнакомый, переодетый женщиной. Слай гнался за женщиной и орал хриплым басом:
— Вот я тебя сейчас поколочу!
Женщина (мужчина) остановилась в центре сцены, близко к зрителям, и, никуда не убегая…
(действие началось и завершилось всего лишь кратким бегом, и сразу поехал диалог)…
и сварливо, стараясь сделать голос потоньше и повыше, заявила (заявил):
— Тебя бы самого в колодки засунуть, гад ты грязный, вонючка!
Началась беспредельная отсебятина, расстроенно подумал Смотритель, прав был Бэкон, но что уж тут горевать: стенограф…
(он, пока стенография не приобрела своего гордого названия, именуется просто переписчиком)…
все фиксирует, в итоге выдаст первый список пьесы, пригодится. Подумал и пошел к выходу.
— Ты куда? — тоже шепотом спросил его Уилл, уже превратившийся в Транио, слугу Люченцио, которого, как и предполагалось, играл Бербедж-младший, Ричард.
— Не могу, — честно сказал Смотритель, — нервы не выдерживают, волнуюсь, как мальчишка. Подышу речным воздухом и вернусь… Ты-то хоть с меня пример не бери, не дергайся по-пустому. Все в порядке, парень, жизнь прекрасна, а с некоторых пор еще и удивительна!
И вышел из закулисья на площадь, ответа не дожидаясь.
Там было пусто. Складывалось странное ощущение, что город вымер на эти часы, что весь он — здесь, в «Театре», и хотя Смотритель и понимал всю вздорность такого ощущения, он не стал от него отказываться. Весь так весь. Пуст Лондон. Спектакль сегодня, город гуляет!
А гулял он, надо отметить, довольно разнузданно. Средневековые горожане мало отличались от горожан века Смотрителя. Они так же мусорили без удержу и стыда, но если технологии двадцать третьего столетия позволяли утилизировать любые отходы практически мгновенно…
(швырнул окурок либо кожуру банана — и нет окурка либо кожуры банана)…
то здесь площадь была загажена капитально.
Вообще елизаветинский Лондон был ужасающе грязным городом. И что самое отвратительное — вонючим. Пахло всем, что пахнет. Пищевыми отбросами, выкидываемыми из домов, сгнившими остатками того, чем торговали на людных улицах по обе стороны Темзы, а еще рыбой, а еще домашним скотом, вольно бродившим среди прохожих. Ну и, конечно, дерьмом.
Когда Смотритель в самый первый раз очутился в этом периоде Истории…
(тогда был Париж того же шестнадцатого века)…
он так и не сумел привыкнуть к вони, все время исполнения проекта мучился, пользовался парфюмом и благовониями, но это только усугубляло страдания. Позже Смотритель не раз попадал в средние века с тем или иным проектом, с малым или не очень малым, на несколько дней или на длинный срок, и постепенно не то чтобы привык к запахам, но научился быстро адаптироваться к ним. Притерпелся. Вот и в нынешний визит — пострадал денек с отвычки и — все вроде приемлемо.
Он спустился к реке, вышел на пристань и сел на доски, свесив ноги к воде. На другом берегу, закрывая шпилями полнеба, высился собор Святого Павла, неподалеку от которого жил граф Монферье. Там почему-то тоже было пустынно, словно все сразу куда-то делись. Но река не желала отдыхать и к театру с «Укрощением строптивой» не имела ни малейшего отношения. По реке плыли лодки, лодочники здесь гребли только одним веслом — справа-слева, справа-слева, на кормах лодок покачивались фонарики на деревянных кронштейнах. Сейчас свечи в них не горели, а как стемнеет, их зажгут, и Темза превратится в черную шевелящуюся ленту, по которой снуют крохотные светляки. Ночью здесь вообще удивительно красиво и даже таинственно. Светящееся и движущееся черное и будто бархатное пространство реки. Светящееся, тоже бархатное, но не движущееся, а подрагивающее пространство города. Ветерок — как взмах плаща тени отца Гамлета, еще не придуманного Уиллом.
Короче, театр.
Весь мир — театр, скажет потом Уилл устами того же Гамлета. Смотритель не тянул на вселенские обобщения, для него театром был всего лишь Лондон Потрясающего Копьем. И это правда, потому что всякий раз, попадая в прошлое, Смотритель играл роль. Здесь — французского графа Монферье. Роль — не хуже прежних.
Он не знал, сколько он просидел, глядя на бегущую воду, ровный и неторопливый бег которой и здесь складывали любимые стариком Колтрейном течения. Пожалуй, если вспоминать, Смотритель вряд ли вспомнил бы, о чем ему думалось в эти два с большим лишком часа, пока в театре укрощали строптивую. Ни о чем скорее всего. Редкий момент (растянувшийся так надолго), когда можно было выключить себя из этого времени и из этого проекта, не складывать то, не вычитать это, не делить плохое и хорошее, не множить вопросы. Он и выключил.
Вполне возможно, завтра он пожалеет о том, что не был на первом спектакле по первой пьесе своего (а чей же он еще?) подопечного. Но это будет завтра, и завтра же он найдет тысячу аргументов в пользу того, что поступил если и не правильно, то по крайней мере никакой беды не сотворил. За первым спектаклем будет второй, пятый, двадцать какой-то, а потом — еще одна пьеса, и еще одна, и еще, и все, начатое совсем недавно (рукой подать!), станет привычным, даже рутинным, требующим всего лишь контроля. А он и есть контролер. Смотритель. Сидит в Лондоне и смотрит, чтоб все было, как в Истории. Или (в других проектах) — чтоб узнать и понять: а как же на самом деле было в Истории?
Если честно, второй вариант проектов — куда интереснее для Смотрителей. Просто смотреть, просто осознавать, то, что есть тайна, так сказать, в чистом виде, то есть необъяснимая и необъясняемая, не имеющая в Истории никаких трактовок (в отличие от тайны Потрясающего Копьем) — какое же это спокойное, увлекательное счастье!
Выпадали Смотрителю и такие проекты, выпадут, уверен был, и еще не раз. А пока — работай, Смотритель, строй тайну, лепи Миф. Здесь, в Лондоне, это куда важнее и нужнее, чем просто смотреть. В данном случае — смотреть спектакль.