Страница 74 из 146
А они, к слову, имелись в России и звались «Домостроем». То же самое, только скучнее написано.
«Муж — повелитель твой, защитник, жизнь, глава твоя. В заботах о тебе он трудится на суше и на море, не спит ночами в шторм, выносит стужу, пока ты дома нежишься в тепле, опасностей не зная и лишений… — И далее: — Как подданный обязан государю, так женщина — супругу своему. Когда ж она строптива, зла, упряма и не покорна честной воле мужа, — ну чем она не дерзостный мятежник, предатель властелина своего… — И в итоге: — И я была заносчивой, как вы, строптивою и разумом и сердцем. Я отвечала резкостью на резкость, на слово — словом; но теперь я вижу, что не копьем — соломинкой мы бьемся, и только слабостью своей сильны…»
И прочее — в том же духе смирения и преданности господину своему, что, кстати, не противоречит Священному Писанию.
И нечего, сам себя одернул Смотритель, ерничать по поводу банальности такого вывода из целого сонма увлекательных и ярких коллизий пьесы. Время на дворе — выводу соответствующее. Да и в банальностях этих спрятан умный и тонкий подтекст, а вернее, махонький золотой ключик к образу Катарины, которая отнюдь не смирилась с абсолютным главенством Петруччо, а лишь сменила роль.
Не в пьесе, а в жизни.
Женщины сильны своей слабостью? Отлично! Значит, станем слабыми. Не все ли равно, как взять верх в бесконечной позиционной войне полов? На войне все средства хороши — для победы, естественно. И разве не к той же мысли (или идее) приходили тысячи женщин (умных, разумеется) и до Катарины, и после нее, и при жизни Смотрителя тоже пользуются слабостью, как оружием? Смертельным, надо признать…
А многие из них о Шекспире даже не слышали.
Да, кстати, монолог-то сам Уилл написал, а Елизавета молчала.
Смотритель спросил у нее, когда Шекспир закончил читать:
— Вы согласны с Катариной?
— А разве есть другой выход? — спросила она в ответ.
— Не знаю. Наверно. Бороться.
— За что?
— За свои права, — ответил Смотритель (именно он, а никакой не граф), потому что для Смотрителя равенство женщин, за которое они боролись не на жизнь, а на смерть (мужчин, естественно) последние триста лет, было неотъемлемой частью собственного существования.
В Службе такой прокол-оговорка спеца имел точное название «подсознанка», то есть нечто настолько прочно въевшееся в мозг, что легко выскакивает из подсознания вопреки окружающей реальности. Вообще-то наказуемо.
— Какие права? — не без горечи, странной в эти суровые к женщинам времена, спросила Елизавета. — Все, что Уилл вложил в уста Катарине, суть наши права. Мы и вправду ничтожные и бессильные черви.
— И вы тоже? Вот уж не поверю.
— Я сильна всего лишь тем, что понимаю нашу реальную ничтожность.
— Но Уилл вложил в уста Катарине и такое: вы слабостью своей сильны. Полагаю, это не парадокс. Сила слабого… конечно, если он умен… заключена в том, что он оставляет сильному право кичиться своими силой и властью над слабым, но, оставляя ему это право, на деле управляет этими силой и властью, как собственными. Что умнее: казаться или быть?.. Мужчины… я о своем племени веду речь… предпочитают первое.
Внешние атрибуты для них — главное. Женщины, признавая эти атрибуты, во все времена вертели сильными мужами, как жонглеры своими шариками и булавами… А насчет борьбы за права… Я неловко пошутил, Елизавета. Такая борьба по определению бессмысленна. Она изматывает, обессиливает, лишает разума. Куда проще: прийти и взять то, что вам нужно.
— То есть украсть…
— Помилуйте! Что же получается, по-вашему? Египетская царица Нефертити воровала? Великая Сафо — воровка? А царица Савская? А Клеопатра? А юная Суламифь, превратившая могущественного Соломона в раба?.. Ну-ка рискните упрекнуть их в банальном воровстве!.. И у вас есть еще одно оружие. Правда, им очень непросто пользоваться, потому что оно очень часто оборачивается против того, кто его применяет.
— Что за оружие?
— Любовь, — сказал Смотритель.
— Любовь порабощает любящего, — возмутилась Елизавета.
— Хорошая формула. Но я бы чуть изменил ее. Любовь вызывает ответную любовь, которая порабощает любящего… Вы молоды, Елизавета, но вы умны. Пройдет совсем мало времени, и вы поймете, что ваша формула — для слепого, а моя — для зрячего.
Елизавета умолкла. А Уилл вообще все время молчал и слушал в оба уха. Смотрителю хотелось бы узнать, о чем он думает, как относится к диалогу двух, столь странно (для него, Уилла) пекущихся о каких-то (каких?) правах женщин. Уилл был типичным представителем своего времени, своего класса, своего пола, а его трепетное (несомненно!) отношение к Елизавете — оно… Да что оно! Случись в его жизни взаимная любовь, сватовство, женитьба, совместное бытие, то отнюдь не известно, как бы эта жизнь (его и его половины) пошла дальше. Влюбленность — она и в отдаленные отсюда времена Смотрителя была кратковременной. Влюбленность — это Люченцо и Бьянка, написанные Шекспиром (пусть и с Елизаветой, под контролем Елизаветы, под ее магнетическим влиянием), они счастливы и бережны друг к другу, но что произойдет с любовью героев «Укрощения» через год, через пять лет?.. Смотритель скорей поверил бы в то, что как раз любовь Петруччо и Катарины будет крепнуть год от года, поскольку она вырастет не из прекрасной, но щенячьей влюбленности, а из странноватой формулы, произнесенной Смотрителем. А Люченцо, женившись, перестанет считать Бьянку равным партнером (по любви и по жизни) ну о-очень скоро. Живут они здесь так.
Таково было мнение Смотрителя, он, заметим, никому его не навязывал.
А вот мнение графа Монферье, высказанное вслух, должно было немало удивить слушателей. По крайней мере — Уилла. Экое странное, чтоб не сказать крепче, вольнодумство!
Но ведь не удивило. Услышали и приняли к сведению.
Елизавета сказала, как итог подвела:
— Я подумаю.
А Уилл опять промолчал. Смотрел влюбленно на Елизавету. Похоже было, что она, сама того не осознавая, уже толково и не без успеха пользовалась формулой Смотрителя.
За ужином «прокололся», как ни странно, самый старший и, по заслугам, самый умный — Бэкон. Проиграл digestive. A все остальные честно стерпели.
Говорили о чем угодно, только не о прочитанных трех актах «Укрощения» и не об Игре. Все больше о французской cuisine, тем более что повод имелся. Смотритель после дневного расставания с Елизаветой и Уиллом полностью вжился в образ графа Монферье, спустился в кухню и непрерывно руководил действиями Кэтрин и еще одной кухарки, призванной в помощь. Поэтому ужин получился не по-английски изысканным.
Впрочем, говорили и о многом другом. О возможном ожидании ребенка в семье Эссекса: его жена Франсис, кажется, беременна…
(кстати, королева была весьма недовольна женитьбой свое-то любимца на юной вдове поэта Филиппа Сидни. Но Эссекс по жизни не раз оказывался способен на сильные поступки)…
о новых стихах графини Мэри Сидни-Пембрук, родной тетки падчерицы Эссекса Елизаветы…
(Смотритель, услышав имя падчерицы, насторожился, но оказалось, что той едва исполнилось восемь лет)…
о своенравной Бриджет, родной сестре Рэтленда, которая не так давно отвергла предложение руки и, не исключено, сердца, поступившее от Саутгемптона…
О свет! Ты — пестрый воздушный шарик, несомый сплетнями, которые много легче воздуха… Откуда цитата? Ниоткуда.
А несчастный Бэкон то и дело влезал со своими невнятными (от восторга, что ли?) воплями типа: «Знаете, я прочел…» или «А вот как вы считаете, во втором акте…». Но все вопли быстро завершались многоточиями, потому что друзья безжалостно обрывали Фрэнсиса одинаково коротким и хором выкрикиваемым словом: digestive! На время — действовало. Но — на время.
Впрочем, когда перешли к коньяку…
(по мнению Смотрителя, коньяк конца шестнадцатого века, мягко говоря, оставлял желать лучшего и трудно было его сравнивать с элитными его сортами из века двадцать третьего)…