Страница 71 из 146
Правда, все подобные (известные) случаи в Истории…
(точнее все же — в истории Службы Времени)…
происходили только после долгого менто-воздействия, а Смотритель работает с Уиллом — раз-два и обчелся. Но тренировка — мать таланта. Кто это сказал? Никто этого не говорил. Говорили другое: про опыт, который сын ошибок трудных. В данном случае никакие ошибки, тем более трудные, не страшны. А опыт может иметь место.
А ему, Смотрителю, самое время было спешить в трактир «Пчела и улей» — на встречу с «кембриджской четверкой». Хотя почему «кембриджской»? Она и «лондонская», и «бельвуарская», и еще какая-то. Вот хотя бы и «пчелоульинская» — по имени сегодняшнего места старта. Старта Игры.
Они придут на встречу, уже что-то прослышав про суету или, точнее, всего лишь мельтешню пока, зародившуюся в околотеатральных кругах. Они придут с естественным вопросом, замешенном на легкой обиде: почему что-то происходит без них? Смотритель найдет убедительный дипломатичный ответ…
(тем более что сам он засветился только в театре — с Бербеджем и Шекспиром, а про письма мэтрам от некоего анонимного доброжелателя даже и не слыхал ничего)…
а не дипломатичный таков: вы, ребята, на первых порах будете вступать в Игру только по моему свистку, а кто еще, кроме вас, в Нее играет или еще станет играть, — вам знать не полагается. Потом, когда вы оцените Ее, втянетесь, начнете получать удовольствие, у вас появится куда большая свобода — свобода маневра, свобода выбора целей, свобода определения партнеров. Не исключено, я уйду в тень. Или вовсе уйду. А пока — я здесь начальник. Sic!
Он чуть опоздал — намеренно, впрочем. Все четверо уже сидели в отдельной комнате (для VIPов, сказали бы современники Смотрителя), уже разминались темным хмельным и, как и ожидал граф…
(с этого момента на сцене — только граф Монферье, Смотритель отдыхает)…
встретили его возгласами:
— Наконец-то! — это Бэкон сварливо.
— Слыхали про письма? — Это Саутгемптон заинтересованно.
— Как объяснить, Франсуа, ваш диалог со стариной Джеймсом? — Это Эссекс вроде бы незаинтересованно.
— Эй, кто-нибудь, большой бокал графу Монферье! — это Рэтленд радушно в трактирное пространство.
— Спасибо, — ответил граф Рэтленду. — Прошу прощения, дела задержали. — Это Бэкону. — Ничего не слыхал. Какие письма? Кому от кого? — это Саутгемптону. А Эссексу подробнее: — Что вам непонятно в моем диалоге со стариной Джеймсом, Роберт? И почему такое внимание к пустячной и, в общем-то случайной встрече? — И не утерпел, спросил ехидно: — Кто первый отвечает, господа?
Первым пошел Эссекс и сразу — с козырей:
— Вы начали Игру, Франсуа. Начали, не поставив нас в известность. Как это понимать? Мы же договорились посмотреть некие тексты — сначала, и только после этого решить: начинаем Игру или нет. А вы уже и Шекспира в нее ввели!.. Вы нарушили договоренность, это не по-джентельменски…
— А вы меня вызовите на дуэль, — усмехнулся граф Монферье. — На шпагах, например. Или кто кого перепьет — смертный исход тоже реален… А если серьезно, Роберт, то я не начинал никакой Игры. Я просто поделился с Бербеджем неким знанием. Как и с вами, впрочем, — там, в Кембридже. Но и в Кембридже и в «Театре» я сказал лишь крошечную толику того, что знаю, или того, что предполагаю узнать. В Кембридже — потому что все говорить пока рано, вы просто не готовы воспринять все. И это упрек не вашему уму, а вашему, как ни грустно, снобизму, я уже упоминал сие славное качество. Увы, наше сословие действительно весьма грешит им. Что же до «Театра» — так там я и не собираюсь раскрывать никаких подробностей, и вас от этого закляну, если вы присоединитесь к Игре… А теперь — об Игре. Вот перед вами три акта пьесы, которая называется «Укрощение строптивой», каждому — по экземпляру. Еще будет два акта. Вы их получите через день-два. Но и по трем, я уверен, вы поймете, что в английский театр пришел неожиданный и яркий талант. Или ожидаемый, не уверен в определении. Прочитайте. Соберитесь снова. Хотите — со мной, хотите — без меня. И решите — стоит прочитанное вами Большой Игры или не стоит. Я настаиваю: именно Большой. Длинной. Такой, чтобы после нас… мы все смертны, господа, к несчастью… мир уже не играл в нее, а жил ею и принимал Игру за Великую Реальность… Нет, не так, «принимал» — не точное слово! Просто — жил, потому что время несомненно превратит Игру в Реальность, таковы его железные законы. А начнет превращать сразу после ухода со сцены тех, кто начал играть. Кто придумывал правила Игры, кто определял ее участников, кто сочинял для них мотивы поведения. Иначе — свидетелей. Живых. То есть нас, господа.
Он аккуратно, стараясь не намочить в пролитом на стол пиве, разложил свернутые в трубки рукописи перед каждым из собеседников. И каждый поступил до уныния одинаково глупо: взял трубочку и заглянул в нее одним глазом. Будто хотел увидеть: что это там за талант такой неожиданный спрятался, не машет ли приветственно ручкой смотрящему?.. Никто ничем не махал.
— А что вы имеете в виду под Большой Игрой? — спросил Саутгемптон. — Если есть действительно талантливая пьеса, если автор не собирается ограничиваться сочинением только ее одной — зачем Игра? Все пойдет само собой: спектакли, успех, книги, любовь власти и народа…
— Отвечу, — сказал Монферье. — Только сначала ответьте вы, Генри. О каких письмах вы только что говорили?
— Неужели не слышали? Странно, — удивился Саутгемптон. — Мне казалось, Марло всем сообщил… Дело в том, что вчера поутру наши четыре мэтра… ну, вы поняли, о ком я: Марло, Кид, Нэш и Лили… получили по письму. Вероятно, абсолютно идентичные письма и все — анонимные. Неведомый автор, не взявший для приличия даже простенького псевдонима, сообщает всем четверым, что у них появился некий конкурент, мнящий себя куда более гениальным, нежели все адресаты вместе взятые…
(Смотритель тут же отметил, что молва в этом городе, как всегда и везде, быстронога и лжива: о «вместе взятых» в письмах ни слова не было)…
и, главное, он назвал себя Потрясающим Копьем, что очень созвучно фамилии вашего приятеля Уилла, Франсуа, которого вы прошлый раз определили в гении. Случайно ли так совпало, дорогой граф?
— Абсолютно! — быстро сказал Смотритель-Монферье. — Уж не думаете ли вы, господа, что это я сочинил письма нашим замечательным мэтрам?
— Конечно, нет! — вразнобой и хором заверили его все.
Может, слова заверения были и иными — различными, но в хоре Смотрителю услышался именно такой смысл. Ситуация походила на древнюю анекдотическую — про то, что «джентльмены в карты играют только честно, их слово дороже золота»…
Смотритель на нее и рассчитывал.
— Значит, кто-то еще — знает, — выделил голосом.
— Шекспир?
— Вряд ли. Да какая разница — кто? Мэтры перепугались?
— Пока возмущены. Хотя испуг, не исключаю, тоже есть.
— Ловите момент, Генри! Кто-то просто заставляет нас взять все в свои руки. Говорит: берите, плод созрел. А мы сидим и лениво взвешиваем: стоит — не стоит. Опередят же — жалеть станем… Но мне был задан вопрос, вернее — два: что я имею в виду под Большой Игрой и зачем она нужна вообще?.. Господа, не убиваем ли мы себя крепкими напитками? Ведь я уже отвечал вам — зачем Игра. Но, если запамятовали, повторю… Оглянитесь назад, в Историю мирового искусства. Есть там гении? Конечно, есть! И немало. Но кому интересны они — вне их творчества? Да никому! Потому что жизнь гения — это всего лишь обычная человеческая жизнь, ибо гений он — лишь в своих пьесах, в музыке, в стихах, в ученых трудах, в чем-то еще, не важно. А в обычной жизни он, быть может, сварлив и склочен, уныл и зануден, нечист телесно или на руку… Короче — человек он, и этим все сказано! Ну узнаем мы, кто написал «Укрощение строптивой» — что с того? Удовлетворим секундное любопытство и испортим себе грядущее удовольствие. Да хоть любой из нас написал бы — чем мы будем интересны потомкам? Мы лично, повторяю, а не наши творения? Ничем! Да гениальное творение заслонит в Истории любую жизнь, если только… — граф поднял горе указательный палец, — если только она сама не есть столь же гениальное творение. Иначе — тайна. Миф. Призрак театра, как точно выразился Фрэнсис. Поэтому, если мы хотим, чтобы творчество Потрясающего Копьем… хорошее, кстати, имя, и Шекспир будет более чем уместен в Игре… если мы хотим, чтобы его творчество вызывало интерес у современников и у потомков не просто самим собой, своей гениальностью, но и тайной авторства — или гения, как хотите! — автор должен стать призраком.