Страница 62 из 146
(все-таки первого, все-таки его, по твердому убеждению Смотрителя, требовалось дотянуть если не до канона, то по крайней мере до чего-то близкого тому — даже для первой постановки на сцене)…
двух актов «Укрощения строптивой». Два переписанных экземпляра так и остались на столе, а третий Смотритель свернул в трубочку, перевязал суровой веревочкой и отправился в театр. Или в «Театр» — кому как нравится. И не то чтобы он хотел предъявить старому Бербеджу текст пьесы — наоборот: даже не собирался, не себе он эту миссию предназначил! — но просто поддался дурацкому в общем-то желанию поносить эту трубочку, помахать ею эдак небрежно, когда станет беседовать с Джеймсом или с кем-то из труппы. И его обязательно спросят: мол, неужто написали что-нибудь для нас? А он небрежно ответит: да это так, знаете, ерунда всякая, письма, документы, да и какой, в самом деле, из меня писатель…
Смотритель работал в Службе давно, проектов переделал много, но так и не потерял с годами счастливое чувство восторга, которое рождается всегда — от прикосновения к чуду. И не надо понимать слово «прикосновение» буквально…
(вот он держит в руке свернутые листы, касается их, а на них то самое чудо и зафиксировано)…
потому что чудо в его профессии — не результат, а процесс, путь к результату, долгий подчас, и на пути этом то и дело возникают те самые маячки, которые суть опознавательные знаки Мифа.
Но маячки-то разными бывают. Чаще всего они — люди. Свидетели. Иногда — нечто материальное. Свидетельства. К слову, пьеса «Укрощение строптивой» — типичный маяк-свидетельство, а кембриджская четверка — четыре маячка-свидетеля, к примеру. Но создание свидетельства для Смотрителя…
(пусть оно даже происходит при его личном, хотя и опосредованном участии)…
всегда было отдельным чудом, вызывающим абсолютно детский восторг. Это потом он наверняка привыкнет, как всегда привыкал, и восторг не то чтобы вовсе исчезнет — просто притухнет, стушуется. У того же Шекспира впереди — долгое творчество, куча пьес и стихов. Но первая
(первое, первый…)
— это нечто. Это особый случай.
Поэтому Смотритель и не смог равнодушно оставить экземпляр пьесы у себя на столе, поэтому взял с собой: он тоже причастен сотворенному. Кто-то скажет: ребячество? Да и пусть его скажет! Он сам себя за это ребячество не осуждал. Тем более что в прежних его проектах ни один из объектов…
(рифма «объекты-проекты» случайна)…
ни пьес, ни стихов не сочинял.
В театре шла репетиция.
Смотритель уже дважды был на спектаклях Бербеджа и несколько раз забегал в театр среди дня, то на репетицию попадал, а то просто на дневное, ленивое ничегонеделание. Театр во время представления и театр без оного — два разных… разных чего?., наверно, самое точное определение — два разных объекта… но объекта чего?., объекта человеческой деятельности, вот чего. И второй объект (театр без оного) Смотрителю очень не нравился. Когда-то один писатель…
(Смотритель не помнил имени)…
сравнил театр вне представления с роялем, из которого вынули музыку. Весьма точно: пусто, гулко, темно, холодно, прямо колумбарий, а не живой организм. Сравнение было из далекого от шекспировских времен будущего — оттуда, где театры обрели здания, могущие быть гулкими, темными и холодными. Лондонский же более напоминал скорее римский Колизей, только выстроенный из дерева и росточком пониже. Через стены «Колизея» доносился шум города…
(театр «Театр» стоял на большой торговой площади по правому берегу Темзы)…
крики торговцев, ржанье лошадей, веселые вопли мальчишек. Всякое отсутствие крыши лишало театр возможности иметь собственный микроклимат. А лондонское солнышко одинаково освещало как площадь вокруг театра, так и круглую земляную площадку («яму») внутри, довольно большой деревянный помост на столбах, именуемый сценой, а также ложи по периметру стен. Так что ни о «гулко», ни о «темно», ни о «холодно» говорить не приходилось. Но спектакль (актеры на сцене, зрители в «яме» и ложах), считал Смотритель, это и есть музыка, которая оживляет театр, а без нее он теряет смысл.
Репетиция, выведшая актеров на сцену, дела не меняла. Они были в своих будничных одеждах и тупо отбывали номер, произнося вслух реплики и даже не особо двигаясь, забывали текст, актер, сидящий на стуле перед сценой…
(Смотритель вспомнил: его звали Джоном, он, как и Шекспир, подвизался на третьих ролях)…
громко подсказывал, считывая текст по листам, разложенным перед ним прямо на земле и прижатым камешками — чтоб ветер не унес. Бербедж и его помощник…
(вот его имени Смотритель не знал: низок он был Монферье, негоже высокородному графу знаться с театральной обслугой)…
не следили за происходящим. Они сидели в одной из лож и что-то подсчитывали, деньги скорее всего, вяло переругиваясь: у помощника все время получался иной результат, Бербеджа это злило, он бил громадным волосатым кулаком по барьеру и орал:
— Выгоню к чертовой матери и не заплачу ни пенса! Какой ты торговец, если не можешь сосчитать количество проданных билетов?
— Я не торговец, я музыкант, — оправдывался помощник.
— И музыкант ты поганый, — напрягался Бербедж, — от твоей дудки все ослы в округе орут… — Тут он увидел вошедшего в «яму» графа Монферье, забыл о помощнике, вскочил, улыбаясь щербатым ртом. — Какими судьбами, ваша светлость господин граф? Будете на спектакле нынче? Я распоряжусь о месте…
— Вряд ли, — сказал Смотритель, постукивая свернутыми в трубочку актами «Укрощения» по раскрытой ладони. — Дела, знаете… А что это они долдонят без выражения?
— Текст повторяем. Освежаем в памяти… — Заметил наконец постукивания графа, полюбопытствовал: — Неужто написали для нас что-то?
Что Смотритель ожидал, то и услышал.
— Какое там, — отмахнулся трубочкой граф. — Разве я похож на Марло? Или, может, на Джона Лили?.. Нет, Джеймс, не мечтайте. Тут у меня просто кое-какие бумаги… А что вы сегодня играете, никак не разберу?
— «Ройстера Дойстера», — пояснил Бербедж.
— Старье-то какое, — изобразил удивление граф. А пьеске-то и впрямь было уже лет сорок. Да и тогдашний автор ее, некто Юделл, нагло увел сюжет прямиком у Плавта, который Тит Макций, древний, естественно, римлянин. — Совсем, что ли, играть нечего?
— А что играть-то, когда играть нечего? — Бербедж пере махнул через заборчик ложи и встал рядом с графом.
Смотритель числил себя немаленьким даже в дальнем своем веке высокорослых, но средневековый Джеймс Бербедж был выше его на полголовы.
— Говорят, кое-что кое у кого появилось, — туманно заявил граф и вновь постучал бумажной трубочкой по руке.
Бербедж понял жест буквально.
— Там же у вас бумаги, а не кое-что, — сказал он.
— Я же не сказал: это, — граф поднял трубочку горе, — я же сказал: кое-что. Кое у кого.
— И где он, этот ваш кое-кто с кое-чем?
Диалог начинал походить на сцену в сумасшедшем доме. Из произведений доктора Чехова, новеллиста и драматурга.
— Где-то есть, — завершил шизофрению граф и добавил уже вполне здраво: — Шекспир знает.
— Здравая информация немало развеселила Бербеджа. Веселился он оригинально. Сначала взмахнул руками, резко опустил их…
(на Смотрителя повеяло ветром)…
хлопнул себя по бедрам, присел, сложил губы трубочкой и плюнул. Последнее — совсем как юный граф Рэтленд в Кембридже. Только много дальше.
— Шекспир зна-а-ает, — протянул Джеймс, поднимаясь с корточек. В повтор он вложил столько иронии, сколько хвати ло бы на две главных роли в любой комедии, поставленной когда-либо «Театром». Но тут же посерьезнел. — Если он вам сказал, что знает нечто, не верьте. Уилл — хороший парень и дружок моего Ричарда, но, увы, ни слова правды от него не дождешься. Он лгун по призванию. Он гений лжи. И слава Всевышнему, что ложь его безобидна. То есть он — добрый гений безобидной лжи. Вот и сейчас: он должен готовиться к вечернему представлению… ролька, конечно, крохотная, пара фраз всего, но дисциплина должна быть или нет? Должна или нет, спрашиваю?