Страница 132 из 150
– Пока нет.
– Уже приятно.
– Десятый класс, Игорь, выпускной год. Ты идешь на медаль…
Иду на «вы». Кто кого: я – медаль или она – меня?
– Не волнуйтесь, Алевтина Ивановна, я постараюсь не подвести родную школу, альма-матер, так сказать, куда мы ребятишками с пеналами и книжками…
– Ну что ты за человек, Бородин?
Что за человек? Да так себе, серединка на половинку, ученый мальчик с пальчик ста восьмидесяти сантиметров от полу.
– Обыкновенный человек, Алевтина Ивановна. Да вы не беспокойтесь, не надо, ничего со мной не случилось, просто сообразил, для чего мне голова дана.
– А раньше не знал?
– Раньше я ею ел. А теперь еще и думать начал.
– Лучше поздно… И о чем думаешь, если не секрет?
– Обо всем, Алевтина Ивановна, мало ли о чем. Как надумаю – сообщу.
– Ну иди, Бородин, думай…
Вот и поговорили. Алевтина огорчена: не проникла в душу юноши Бородина, не нашла контакта, сейчас клянет себя почем зря. И вправду зря. Бородин и сам нынче своей души не ведает, она ему – потемки. Бедный, бедный Бородин… Так и заплакать недолго – от жалости к себе. А между тем права Алевтина: год выпускной, а завтра контрольная по физике. Хотя она и несложной быть обещает, однако же подготовиться надо.
Вышел во двор, навстречу – Пащенко, гордость школы, прыгун в высоту, отличный парень, друг и товарищ.
– Чего ты к Алевтине пристал?
– Это не я к ней, это она ко мне.
– Как завтра с физикой?
– А как? Напишем, не впервой.
– Я за тобой сяду, лады?
– Нет проблем, Валера.
– Что вечером делаешь?
– Думаю, – подчеркнул голосом.
Пащенко засмеялся.
– Ты, часом, не подался ли в дзен-буддисты? Самосозерцание, самоуглубление… Хочешь, мантру подскажу?
«Мантра» – вещее слово, зацепка для ухода в нирвану. Интеллектуальный человек Валера Пащенко, все-то он знает, все-то он слышал.
– Спасибо, Валера, у меня есть.
А что ему еще ответить?
– Не спрашиваю, не любопытствую, удаляюсь, удаляюсь. Помни о контрольной!
Помню, помню, на память пока жалоб нет. Все будет в порядке, Пащенко заглянет через плечо с заднего стола, с его ростом это несложно, сдует что положено…
Вещее слово – «память». Отличная зацепка для самоуглубления. А какая память у семнадцатилетнего пацаненка, еще не жившего, а прораставшего у папы с мамой на виду? Память на события: переезд на новую квартиру, недельный поход на велосипедах по Московской области, поездка с отцом на Урал.
Память на вещи: опять же велосипед «Старт-шоссе» с десятью передачами – мечта восьмиклассника Бородина, потом цветной телевизор, новая мебель, пятидесятитомная детская библиотека… Память на встречи: тут всего и не перечислить… Что еще? А ничего. Нечего вспоминать. И тогда на помощь может прийти чужая память. Отцовская, например. Хотя у него тоже, честно говоря, многого не наберешь. Единственное, что было, – война. Так он тогда мальчишкой существовал – в эвакуации с матерью, с бабкой Игоревой. А отец, то есть дед Игоря, тот воевал, тому было бы что вспомнить для внука, да не дожил он до Игоря, умер в шестидесятом.
Итак, отцу нечего вспоминать, самому Игорю нечего вспоминать. Второе поколение беспамятных. А точнее, тех, кого жизнь не била, не устраивала кому испытаний, в которых человек проверяется на сжатие, на растяжение и на изгиб, говоря языком нелюбимой Пащенко физики. Второе поколение благополучных. Скучно жить на белом свете…
День у него был расписан по клеточкам: после школы обед, оставленный матерью на плите и в холодильнике, уроки – под ярким девизом «Иду на медаль!». Потом быстренько переодеться, хлопнуть дверью, бегом вниз, через дорогу, плюя на светофоры, в боковые ворота парка «Сокольники», мимо Дворца спорта, мимо кафе «Фиалка», мимо павильона аттракционов, мимо детского городка с деревянными лисами, волками и бабой-ягой, мимо забора международной выставки – дальше, дальше, в лес, в осенний парк, где еще не поменявшие рыжую шкурку белки прыгают на плечо, тянут тупые мордочки за подачкой.
Там, за поломанной скамейкой, на которой никто не рискует сидеть, есть двойная береза, как гигантская рогатка. Можно встать около, прислониться спиной к шершавому стволу, закрыть глаза…
А потом открыть и увидеть другой лес, и дорогу в другом лесу, сухую, еще по-летнему пыльную, и низкий костер у дороги, и старика Леднева, прилаживающего котелок над костром. И услышать привычное:
– Набери веточек, Игорек.
2
За ветками далеко ходить не пришлось: начало осени, лето, видать, жарким было, безводным, сушняка кругом много. Целую осинку, невесть кем сломанную, притащил к костру Игорь, высохшую уже, без листьев. Старик Леднев котелок приладил, достал из котомки жестяную банку, давно обесцвеченную, со стертым рисунком, отсыпал чаю на ладонь, понюхал.
– Ах, нектар, чистый нектар… – Сыпанул в котелок, оттуда зашипело, будто не чай, а зелье какое-то брошено в воду.
Вообще-то говоря, Игорю не нравился чай, сваренный, как суп, непрозрачный, черный, хотя и духовитый. Он поморщился, заранее представив вкус «супа», но не стал лезть с замечаниями, сказал только:
– Нож дайте.
– Ножичек тебе, ножик… – Вроде бы засуетился Леднев, однако без всякой суеты, точным движением сунул руку в котомку, достал складной охотничий нож с костяной рукояткой. – Не поранься, Игорек.
– Ништо… – вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, «из Даля», как говорил отец. Мертвый язык.
Но старика Леднева на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул.
– Стилизуешься, Игорек… Не твое выражение, простонародное, а ты – мальчик из бар…
Спорить не хотелось. Подбрасывал к костру осиновые ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб – из той же котомки Леднева. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне – настоящий? Мяса нет, а с картошки да свеклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так вот почему. Раз к вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая – так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубили бы дровишек…
Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче – неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно.
– Чай готов, извольте кушать! – пропел Леднев, произвел над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: – Разливай, Игорек. Чаек – дело святое, от него любая болесть сгинет.
Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик еще раньше нарезал, хорошее сало.
Игорь сказал не без ехидства:
– А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?
– Ряжусь, Игорек. – Против обыкновения Леднев был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костер. – Это раньше, году эдак в тринадцатом, все ясно было. А нынче на дворе – восемнадцатый. Нынче и понятное непонятным стало. Нынче мы все ряженые, иначе не проживешь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской – другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Ивана Сергеевича: «Мой дед землю пахал…»
– Ваш – вряд ли.
– Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.
Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным.