Страница 109 из 150
По ритуалу полагалось прошерстить магазины «Обувь», «Галантерея — трикотаж», «Детский мир» и «Хозтовары»; но Истомину не хотелось толкаться у прилавков, бездарно тратить деньги, а решил он пройтись прогуляться, прошвырнутся по местному Бродвею, являющему собой часть магистрали Москва.
— Ярославль. Тем более что малость в стороне виднелся некий худосочный скверик, со скамейками, в этот дневной час не занятыми любителями народной игры в домино.
Истомин шел к скверику, ни о чем не думал, загребал мокасинами переславль-залесскую пыль, вот уже добрался наконец до липово-кленово-тополиной аллеи, как вдруг что-то выпало у него из-под мышки, где зажата была ценная для автора, но уцененная до восьмидесяти копеек книга. Выпало что-то и покатилось впереди, подымая облачко пыли.
Никак сдача, подумалось Истомину, никак двугривенный.
Но то был никакой не двугривенный, а нечто вроде апельсина, только синего цвета, — круглая голова на тонких длинных ножках в огромных ботинках с загнутыми носами. Голова приплясывала на ножках, кривлялась, радостно улыбалась и покачивала синими бантиками.
Автор полагает, что умный читатель уже догадался, что это был не кто иной, как вышеупомянутая Финдиляка. Истомин сразу решил, что она похожа на героиню какого-то мультфильма, на весьма добрую и конечно же положительную героиню: такая она была веселая, непоседливая, озорная на вид.
— Привет, Финдиляка, — сказал он.
— Здрасьте, дяденька, — пропищала Финдиляка. — Что это вы такой грустный?
— Заметно?
— Еще как!
Истомин плюхнулся на облезлую садовую скамейку, а Финдиляка устроилась верхом у него на коленке — этакий синий апельсинчик с ногами, существо фантастическое, не исключено — инопланетянин, загадочный обитатель неопознанного летающего объекта, незримо присевшего в окрестностях Переславля-Залесского.
Истомин, помнится, будучи в городе Париже в творческой командировке, смотрел нашумевший фильм про несчастного инопланетянина, гонимого взрослыми и обогретого лаской ребенка. Так тот, из фильма, вполне мог назваться дальним родственником Финдиляки: что-то у них общее было…
А что, собственно, общее? Только одно: никого из них в природе, в реальности, не существовало. Так, мираж, зыбь, пустая игра прихотливого воображения…
— Ты инопланетянка? — глупо спросил Истомин.
— Хорошо бы! — погрустнела Финдиляка. — Тогда бы я прославилась… Нет, дяденька, я просто рисунок. Смешной, верно? — И она опять заулыбалась в полрожицы: настроение у нее менялось мгновенно.
— Смешной. Кто нарисовал?
— Одна тетенька.
Вот тебе и раз! Значит, автор пометок на полях — женщина… Истомин еще больше расстроился: ладно бы мужик изгалялся — чего с него взять? — но женщина… Пренебрежение женщин Истомин переносил куда болезненней.
— Молодая?
— Что считать молодостью? — философски заметила Финдиляка. — Вот ты, например, молодой?
— Средних лет симпатичный мужчина, — похвастался Истомин.
— Ой-ой-ой, симпати-ичный… — иронически протянула Финдиляка, задрала ногу и почесала ею голову в районе банта. — Хвастунишка… А тетенька помоложе. Красивая-а-а!..
У Истомина появилось жгучее подспудное желание познакомиться с красивой молодой тетенькой.
— А она местная? — вроде бы невзначай поинтересовался он.
— Была местная. А потом уехала работать на остров Шикотан.
— А-а-а, — малость разочарованно пропел Истомин. — Чего ж она с книгами так обращается?
— Как так?
— Рисует на них. Слова всякие пишет.
— Не знаю, — помотала головой Финдиляка. — Понравилась, наверно. Или не понравилась… Да нет, скорее она о книге вовсе не думала, иначе бы меня не нарисовала.
— Какая связь? — не понял Истомин.
— Для нее — прямая. Она меня рисовала всегда, когда чему-то радовалась. Обрадуется и нарисует. На бумажке, на книжке, на песке. Или на зеркале — помадой. Но ты не расстраивайся: наверно, она твоей книжке обрадовалась.
— Может, она чему другому обрадовалась? — засомневался Истомин. — Может, муж пришел?..
— Она не замужем. Только женихалась.
— Слово противное, — поморщился Истомин.
— Почему? — Финдиляка вытаращила на него глаза-блюдца, часто-часто замигала. — Нормальное. Все так говорят. К ней подруги приходили, с фабрики, так только и слышно: эта женихается, и этот женихается. И все радовались.
— А ты где была?
— Везде. И в книге, и в тетрадке, и на зеркале… Да-а, вспомнила: она твою книгу вслух читала!
— Да ну? — приятно изумился Истомин. — Подругам?
— Ага. Не всю, конечно, а кусочками.
— Не помнишь, какими?
— Там, где про мужчин написано. Что они всю тяжелую работу женщинам уступили, что они ленятся, что они не любят зарабатывать деньги, что они детей не воспитывают… Я правильно называю?
Истомин писал о грустных явлениях излишней эмансипации прекрасного пола и — как следствие — все прогрессирующей феминизации сильного. Писал страстно, приводил конкретные примеры из жизни — чужой, вестимо! — и конечно же, Финдиляка несколько упрощала его мысли. Мягко говоря…
Но в сути она не ошибалась.
— Правильно, — подтвердил Истомин.
— Ой, здорово! — обрадовалась Финдиляка. — А я забыть боялась… И еще она читала про женщин. Что они рвутся во всем обскакать мужчин, что они забыли про женские обязанности, про дом, про мужей…
Истомин перелистывал купленную книгу и видел, что пометки «Верно!», «Логично!» и «Что-то есть…» намалеваны как раз в тех местах, о которых говорит Финдиляка.
Но ведь были и другого рода пометки, и больше их было, много больше…
— А где она не радовалась? — Истомин употребил любимый термин Финдиляки.
— Не знаю, — закручинилась Финдиляка, — она ж те места вслух не читала… Хотя, — Финдиляка вновь расцвела улыбкой, — она сердилась, что ты обвиняешь только женщин. Говорила, что во многом как раз мужики виноваты. И что много одиноких женщин, что они просто вынуждены эма… энсипи… — она запнулась.
— Эмансипироваться, — подсказал Истомин.
— Вот-вот, — закивала Финдиляка, — то самое. Вынуждены работать, зарабатывать, воспитывать детей в одиночку, потому что нет мужей… — Она собралась с духом и выпалила явно чужую фразу: — Вынуждены утверждать себя на работе, поскольку дома у них нет, вот!
— Красиво загнула, — согласился Истомин. Он знал, что Финдиляка, то есть неведомая ее изобретательница, права. Увлекшись письменной борьбой с женской эмансипацией, обвинив женщин во всех смертных грехах, он впопыхах не учел целого ряда, как говорится, смягчающих обстоятельств. И того, что баб одиноких не считано. И что работать как вол приходится потому, что мужниной зарплаты на жизнь не хватает, а он — зачастую! — и не стремится зарабатывать больше, его вполне устраивает семейное «равенство». И что домашние заботы — если есть дом, Финдиляка верно подметила, — падают в основном на женские плечи: и в магазин сбегай, и постирай, и приготовь, и уроки проверь. А когда? Да после службы, после трудовых побед в институтах, на заводах, в конструкторских бюро, где, к слову, мужики тоже крутятся. Только, отстояв свои вахты, они к телевизорам мчатся, а не в ясли или в универсамы… Кстати, и ясли и детсады у нас — прямо скажем… И в универсамах после шести тоже, знаете ли… Словом, надо бы диалектически к проблеме подойти, а Истомин не захотел, Истомин усмотрел корень зла лишь в нелепом желании женщины доказать, что она тоже человек, простите за вольность формулировки. Сколько он писем тогда получил — и все от женщин. И злые были письма, с хамством, и толковые, горькие. Разные. А вот и еще одно посланьице — Финдиляка…
— Ты меня извини, — потупилась Финдиляка, — но я все скажу… Она даже плакала, когда книгу прочла. Она говорила, что автор, то есть ты, — трепач, что ты любишь только себя, а женщин не уважаешь и не хочешь понять. Что ты и в женщинах свое величество любишь, это ее слова… Что твоя книга — сплошное самолюбование, как перед зеркалом, и не надо было ее издавать, потому что после нее только хуже. Потому что все станут думать, будто женщины дрянные, а мужчины несчастные… И еще — ты не обижайся! — она сказала, что ты совсем не знаешь жизни, а смеешь учить жить… Ой, ты не обиделся?.. Это ж не я, это ж она, а она уехала… а я даже не понимаю, про что говорю. Я же на последней странице нарисована, а там только оглавление рядом…