Страница 73 из 109
– Не получит Нора золотую медаль: у нее бульдожинка.
А. А. наклонился к Норе, огладил ее осторожно, умело развел ей губы и потемнел в лице: зубы нижней челюсти у Норы выступали вперед, а верхние зубы заходили за них.
– Бульдожинка явственная, – сказал он.
– Так отпустите же меня, как я вас просил. Зачем мы будем выставлять собаку с бульдожинкой?
Он побыл немного в задумчивости, с темным лицом. Но трудно такому светлому русскому человеку, такому чистому охотнику долго оставаться с темным лицом. Вдруг молния прорезала тьму, и чистое здоровое лицо его, как природа, обновилось после грозы.
– Отчего же не выставлять? – сказал он. – Не я буду сегодня спаниэлей судить, а судьи наши, может быть, и проглядят.
С великим изумлением и смущением я поглядел на него…
Лет тридцать уже я знаю этого человека. Он живет за городом. У него жена – одна на всю жизнь, всегда с ним, несколько замечательных собак, есть гитара и краски. Пишет он исключительно собак и охотничьи сцены. Сбывает картинки в охотничьи магазины. Какая корысть такому совершенно независимому судье кривить душой на собачьих судах? Мало того! Сам я, когда пишу свой охотничий рассказ, виляя между правдой и выдумкой, как в море между волнами, гляжу всегда на А. А., как на маяк. И вот теперь этот-то мой маяк явно ведет меня на скалу.
Он же, видя мою растерянность, подмигнул и сказал:
– И очень просто, что бульдожинку они проглядят. Собака такая очаровательная, такого превосходного экстерьера: про мелочь такую и не вспомнят. Обрадуются – и проглядят. Получите медаль! Ведите!
И я повел.
Это была длинная широкая аллея среди собак разных пород. Была там низенькая каракатица-такса, длинная, на кривых ножках, была огромная борзая с белой расчесанной шелковой псовиной, с бархатным голубым, шитым золотом ошейником, был дрожащий, как часовая пружинка, голенький черный пойнтер, был здоровый и рыжий ирландец, и волшебная балеринка, самка лаверака, и пуделя были, остриженные подо львов и под дам со шлейфами. Возле страшных кавказских сторожевых собак собрался народ. Разговоры и споры тут были всякие.
– Для чего у них глаза скрываются в кустах, глаз вовсе не видно, как вы думаете, для чего?
Интересный вопрос привлекает многих; никто ничего не знает по книгам, каждый старается догадаться по себе и нисколько не гнушается сравнивать свою человеческую душу с собачьей.
– По-моему, – сказал один из любителей, – кусты на глазах, как и всякие кусты: прохожий думает – куст, а там, в кусту, глаз наблюдает за ним. Сторожевая собака!
Так везде идут разговоры, и всё не по книгам, всё по себе…
Мы пришли с моей Норой к рингу. Тут были уже все спаниэли со своими хозяевами в ожидании судей. Посмотрев на моих конкурентов, я почувствовал в себе ласковое сердце: ни одной мало-мальски даже подходящей для сравнения с Норой собаки не было. И что тут говорить, каждый из нас спортсмен в чем-нибудь: каждый ищет хоть в чем-нибудь установить свое первенство. Как я тут это чувствовал и повторял про себя слова старшего судьи: «Золотая медаль обеспечена!»
Пришли судьи: два великана и один маленький, все незнакомые. Нас пригласили на ринг; мы попросили собак к левой ноге и пошли друг за другом по рингу кругом. Все судьи как глянули на мою Нору, так и не отводят от нее глаз…
Радуйтесь, охотники, радуйтесь, дорогие собачники, радуйтесь, все чудесные люди, сумевшие сберечь в себе до старости наше золотое детство. Был я угрюмый себялюбец, сберегавший свою красавицу от чужого глазу и презиравший выставки! Пожалуйте, глядите, вот он перед вами с седеющей бородой, ходит по кругу, водит маленькую собачку и никак не может скрыть от людей своего счастья в борьбе за первенство.
Судьи глядят только на одну Нору, забегут вперед – и глядят, отстанут – и глядят сзади; один, великан, стал на колени, другой, маленький, даже и лег.
Но самое главное в этом счастье было, что я и забыл про бульдожинку: как будто ее вовсе не было или как будто само собою выходило в движении славы, что раз уже свет заметил красавицу, то тут же и простил ей эту бульдожинку.
Судьи вдруг перестали смотреть на мою Нору и делать отметки в своих судейских журналах.
Они собрались все кучкой, и маленький судья махнул рукой в том смысле, что я могу уходить.
Мне оставалось сделать несколько шагов до массы людей, гуляющих по широкой аллее. Две-три секунды – и толпа бы меня поглотила и я исчез бы от суда в толпе, как рыба в воде. Но мне сказали: «Вас зовут!» Я оглянулся и увидел: все судьи руками звали меня обратно к себе.
Нет! Нет! Положа руку на сердце, я и сейчас после всего благословляю этот великолепный путь к славе и верю, что чистого человека он может подвести к самым звездам.
В своем падении я сам виноват, что поддался соблазну..
Судьи мне сказали:
– Надо посмотреть пасть.
И только посмотрели…
Так вот вынимают билет и проваливаются на экзаменах: век проживи – и все будет сниться, как вынул этот проклятый билет. Но в конце-то концов ведь сам же виноват, что не выучил…
Всю досаду свою, конечно, я перенес на А. А.: зачем он вовлек меня в это дело, зачем?..
С трудом я нашел его на выставке. И он, сияющий здоровьем, готовый обнять меня и поздравить, спросил:
– Ну как, проглядели?
– Совсем было проглядели, – сказал я, – но под конец…
– Заметили? – радостно загораясь, воскликнул он. – Неужели заметили?
– Вы меня подвели…
– Ну, милый, – похлопал он меня по затылку ладонью, – о каких пустяках вы говорите, – а судьи-то у нас какие! Что из того, что мы не получим медали, – судьи-то, судьи какие, а?..
И тут вот только и понял я, зачем это мне тогда подмигнул старший наш судья собак: это старший судья так сговаривался со мною на испытание маленьких судей; и когда оказалось – судьи хорошие, то действительно, стоило ли печалиться, что я потерял золотую медаль?
Золотой портсигар
Работа была совсем маленькая: вставить разбитое стекло на веранде. Стекло у меня было свое. Саша раздобыл алмаз и вставил.
– Это не работа, – сказал он. – Я ничего не возьму.
– В таком случае, – ответил я, – давай выпьем по рюмочке.
– Это можно, и не секрет: я люблю.
Стакан я ему налил порядочный, он выпил и сразу же захмелел. Тут и начался наш русский разговор, волнистый, кругами, с заключающей каждый круг личной присказкой, вроде «эко либрис» собирателя книг.
– Это не секрет! – говорил Саша.
– Ясно! – отвечал я ему. И пошло, и пошло…
– Это не секрет, – начал он, – у меня нет ни папаши, ни мамаши.
– Ясно! Только, Саша, скажи, как это вышло у тебя, что столяр ты хороший, руки у тебя золотые, и не пьяница, и не мот, а как-то все ты ходишь вроде как бездомный какой?
– Да вот, друг мой, немцы дом мой сожгли в Старой Рузе, папаша и мамаша погибли, с фронта пришел – ничего с собой не принес, а тут вскоре женился, к тестю вошел в дом, и никак еще не могу подняться. Не могу пока, это не секрет!
И тут начался долгий рассказ его о войне со всеми подробностями на длинном его пути от Сталинграда до Берлина и дальше – до встречи с одним американцем на Западном фронте.
– Вы, русские, – сказал тогда американец, – великий народ, большой, сильный и храбрый. Но только скажи, Александр, за что ты воевал?
– Как за что? – отвечал Саша. – Это не секрет: воевал за папашу и за мамашу.
– Ну, и как теперь? – спрашивает американец. – Хорошо теперь живет твой папаша?
– У меня, – говорит Саша, – нет ни папаши, ни мамаши: их убили немцы, и дом наш в Старой Рузе сожгли.
– А как же ты сейчас сказал, что воевал за папашу и за мамашу?
– За Родину. У нас же у всех есть папаша и мамаша: за Родину я воевал. Это не секрет!
– За родину – я понимаю: мы тоже за родину воевали. А я спрашиваю: ты для себя-то за что воевал?
Саша не понял вопроса американца, смутился и не знал, как ответить американцу.