Страница 48 из 76
Когда гужевой транспорт на следующее утро собирался в путь, я увидел, как один уже пожилой солдат, занимавший угол как раз напротив меня, плача собирает свои вещи.
— Что с тобой?
— Вчера промерз до костей, устал, как собака, а потом пригрелся да заснул. А теперь нога вся почернела, и я ее не чувствую.
Я осмотрел его ногу.
— Знаешь, я на твоем месте бегом побежал бы к врачу.
— Да, да, все верно, но чем он мне поможет?
Потом, когда я вышел из хаты, я увидел, как этот солдат с великим трудом ковыляет к повозке. Обернувшись, он помахал мне рукой на прощание, и я еще подумал, сколько еще он выдержит, пока не свалится в снег и не уснет навеки.
На следующее утро мы оставили наши позиции, в пешем порядке и в страшную пургу побрели дальше. Вдруг я обнаружил рядом гауптмана Бека. В стальных касках с подложенной в них соломой, с поднятыми воротниками шинелей мы шагали навстречу ветру. Гауптман нашел в себе силы улыбнуться мне.
— Следуем в западном направлении, поближе к Германии, к нашей с тобой родине. Что ж ты не рад? Позабыл, небось, все ваши развеселые песни, которые вы распевали в гитлерюгенде? О том, как отправитесь на Восток завоевывать «жизненное пространство»? Зато теперь тебе, по крайней мере, не в чем упрекнуть себя — ты честно попытался его завоевать.
Война входила в новую, куда более драматическую фазу. Когда русские наголову разбили наших союзников — венгров, итальянцев, румын, фронт пришел в движение. Точнее, разбили нас самих. Небольшие, но подвижные ударные группы Красной Армии одновременно на многих участках прорывали нашу оборону, и невозможно было угадать, где они появятся в следующий раз. В результате очередной реорганизации наших ударных групп мы вынуждены были расстаться с гауптманом Беком. Ко всему иному и прочему у меня вдруг ужасно разболелся зуб, естественно, ни о какой возможности найти здесь зубного врача или даже простого санитара и мечтать не приходилось. Как, впрочем, и о болеутоляющих таблетках.
Наверное, с неделю мы были вынуждены тащить на руках нашего раненого товарища — Эгона. Для этих целей мы раздобыли, уж не помню где, лодку-плоскодонку и использовали ее как сани, куда положили Эгона. Но в пути он умер, и нам предстояло вырыть для него могилу в окаменевшей от холода земле. Вместо гроба мы решили завернуть его в кусок брезента, за что нас ждал хороший нагоняй, потом кое-как закидали тело комьями мерзлой земли и сверху чуть присыпали снегом. Оглядев место погребения, мы подумали, что голодному зверью ничего не стоит добраться до покойника и вдоволь попировать. Однако наш проныра-фельдфебель не мог не заметить пропажу брезента и принялся распекать нас. Сначала мы попытались убедить его, что, дескать, виноваты все, но все же наказали именно того, кому принадлежала идея использовать в качестве гроба казенный брезент. Наш офицер приказал нам во что бы то ни стало вернуть брезент, так что мы вынуждены были раскопать свежую могилу и вновь развернуть тело. Все, кому выпала эта адова работенка, были вне себя, считая исполнение этого приказа святотатством, глумлением над покойным Эгоном. Неужели нашему фатерланду было жаль куска брезента для его павшего защитника?
В воздухе попахивало бунтом, но мы, стиснув зубы, все же не дали возобладать эмоциям над разумом. Сам того не желая, я вдруг понял, что оказался в самом эпицентре конфликта. Кое-кто даже дал мне кличку «солдатский депутат», которую, честно говоря, я не воспринимал как комплимент. Мы хорошо понимали, что нас большинство, в то время как офицеры пребывали в меньшинстве, и я ни на йоту не сомневаюсь, что если бы они решили избрать кого-нибудь из нас козлом отпущения, им бы пришлось худо — в конце концов, в сталинградских степях достаточно лежало трупов, кое-как закиданных снегом, и одному только Богу ведомо, от чего и как погибли эти солдаты.
Поскольку вменить нам в вину было нечего, разве что мелкие проступки, но никак не саботаж, офицеры ограничивались окриками. И если раньше мы бросались исполнять приказания наших командиров сию же секунду, то сейчас мы заняли несколько иную позицию — ни шагу без подробнейших инструкций. А если в таких случаях наши офицеры начинали брызгать слюной, вокруг незаметно образовывалась кучка солдат. Но и офицерам, в конце концов, опостылела эта игра, а если принимать во внимание наступавших нам на пятки русских, то они решили задевать нас как можно реже. И даже стали проявлять к нам уважительность.
Как бы то ни было, муштра, которой мы подвергались, да и боевой опыт сделали свое — мы стали солдатами хоть куда. Но чему мы были не обучены, так это умению отступать, тем более отступать быстро, организованно и вдобавок в условиях суровой русской зимы. И все же мы продемонстрировали недюжинные способности, довольно скоро адаптировавшись к этим кошмарным условиям, во всяком случае, куда скорее нашего твердолобого офицерства. Ведь что ни говори, неженками нас никак нельзя было назвать, ибо с рождения были куда ближе к земле, чем они. Да и с русскими куда быстрее и легче находили общий язык — в силу отсутствия врожденной (или же благоприобретенной) спеси.
И вдруг ни с того ни с сего — тревога. Дело в том, что наше ежедневное стояние на стрёме — мы ведь ни на минуту не упускали из виду гнавшихся за нами по пятам русских — превратилось в рутину, притупило бдительность. А между тем ситуация менялась коренным образом. Они не только дышали нам в затылок, они припустились за нами на бронетехнике — двух бронемашинах, одна из которых продвигалась вдоль нашего фланга с явным намерением ударить и рассечь нашу малочисленную группу. А в нашем распоряжении имелась лишь телега, запряженная хилой клячей, тащившей противотанковую пушку на санях. Так что ответить на маневр противника было нечем. С запозданием мы поняли, из-за чего они решили погнаться за нами — менее чем в километре впереди располагался мост через какую-то речушку.
Когда их бронемашина уже подбиралась к этому мосту, нашему противотанковому расчету удалось-таки всадить снаряд ей в борт, отчего она, проломав перила моста, рухнула на лед с трехметровой высоты. Результат угадать было нетрудно, и мы, подбежав, увидели, как бронемашина, кормой вверх, торчит в черной ледяной воде. Из нее спешно выбирались наружу несколько серьезно раненных и насмерть перепуганных красноармейцев. Их стальной гроб тем временем пускал пузыри, уходя под воду. На морозе их промокшая форма на глазах превращалась в лед. Оружия у них не было, от своего взвода они оторвались достаточно далеко, так что помощи ждать было не от кого. Оставалось уповать на милость победителя, но — увы! — тщетно. Разделавшись с ними, мы продолжили путь в смутной надежде на то, что наша «победа» сумеет изменить ход событий.
Уже темнело, когда мы чуть справа разглядели маленькую деревушку, скорее хутор. При виде сбившихся в кучу хатенок, я тут же физически ощутил царившее внутри тепло. Но наш командир, вероятно, еще не успев оправиться после инцидента у речки, распорядился добираться до следующего населенного пункта. Однако, одолев на своих двоих, да еще в метель, да еще в темноте пару километров, мы не нашли ни стога сена, ни кустика, ни даже ложбинки. Посовещавшись, офицеры решили сделать привал прямо в открытом поле. Разумеется, это было равносильно самоубийству, но иного выхода у нас. не было.
Мороз был градусов двадцать пять-тридцать, дул резкий пронизывающий ветер. Не было никакой возможности развести костер — нечем. Чтобы хоть как-то согреться, мы сгрудились вокруг нашей лошадки, которой это тоже было только во благо. Лошадка, приняв от нас угощение в виде сена, пожелала улечься, и мы подстелили ей один кусок брезента, а другим укрыли ее как можно тщательнее. Проснувшись, мы обнаружили, что лошадь мертва — замерзла, не выдержав холода. Мы от души пожалели несчастное животное, разделившее с нами все наши невзгоды. С другой стороны, подумал я, любому из нас можно было только мечтать вот о таком конце — уснул, и больше не увидел всех этих ужасов обезумевшего мира.