Страница 34 из 76
Село Маньково простерлось на пыльной степной равнине. Большинство домишек были низкими, со свисавшими почти до самой земли соломенными крышами — так, видимо, легче было противостоять иссушающим восточным ветрам, преобладавшим здесь зимой. Здешние деревья тоже выглядели кряжистыми, прибитыми ветрами, улицы — широченными и совершенно немощеными. Пока батальон собирался в дорогу, я облюбовал местечко для палатки как раз напротив колодца у одной из хатенок. Со мной было решено оставить восемнадцатилетнего салажонка, только что прикомандированного из Германии, — бросить здесь меня одного начальство, по-видимому, опасалось. Нас успокоили, что, мол, ремонтники прибудут дня через два, самое позднее, через три, и выдали достаточное количество провизии на этот срок. Мы считали минуты, пока отчалит наш батальон, чтобы тогда вдоволь насладиться бездельем. Установив палатку на мягкой траве под яблоней, мы отправились изучать местность. День стоял солнечный, деревня выглядела в целом приветливо — почти все дома окружали сады, и довольно большие, с ярко выкрашенными заборами. Выяснилось, что Маньково куда больше, чем нам показалось вначале, и мы даже обнаружили еще одно наше подразделение, расквартированное на другом конце села.
В первую ночь у моего напарника подскочила температура. На его счастье, у наших соседей был врач. Осмотрев моего товарища, врач тут же оставил его у себя в передвижном медпункте. Когда я на следующее утро пришел справиться о нем, выяснилось, что подразделение внезапно отбыло в неизвестном направлении. Вот так я и остался единственным немцем в Маньково, и, честно говоря, тогда даже не мог уразуметь, хорошо это или плохо. Сидя в палатке, я созерцал сельскую жизнь. По улице всегда кто-то двигался, подталкивая перед собой тележку или же таща на веревке домашний скот. Иногда местные жители, завидев меня, кивали в знак приветствия, и я кивал в ответ. Хотя мое положение было более чем странным, тем не менее ни опасности, ни враждебности я не ощущал, поскольку не сомневался в том, что все русские прекрасно понимали, какова окажется их участь, если со мной что-нибудь случится. Село со всех сторон окружали необозримые поля, настолько огромные, что и конца не было видно.
Позже выяснилось, что до войны Маньково было частью большого колхоза. У дороги неподалеку под навесом располагалась машинно-тракторная станция, как мне объяснили. Понятно, что тракторов и след простыл, но там оставалось много различного другого сельхозоборудования. Бросались в глаза комбайны, огромные по немецким меркам. Около навеса на лавочке сидели несколько мужчин, очевидно механиков, и женщина. Все пристально оглядывали меня, пока я проходил мимо. Когда я заговорил с ними, они разволновались и тут же стали уверять меня, что, мол, все это бесполезный хлам, очевидно считая, что я направлен сюда реквизировать то немногое, что еще оставалось из бывшего колхозного добра. Когда я поинтересовался у них, куда делись тракторы, мне сказали, что все они были изъяты для нужд Красной Армии. Детей в деревне было немного. Сколько я их ни отгонял от танка, они все равно являлись каждый день поиграть около моей неисправной машины. Когда несколько мальчишек вскарабкались на башню, я вывел крупными русскими буквами «Нельзя!». Солнце уже заходило, когда вдруг появился русский «Як». Пройдя над деревней на бреющем, он явно заметил и мой танк. Так что игравшие на нем дети, оказались как нельзя кстати. Я притаился за деревом с винтовкой, однако открыть огонь по самолету не решился.
Так прошло три дня, потом четыре или даже все пять, но ни ремонтников, ни запчастей не было. Как не было вообще ни одной немецкой части. Между моей палаткой и одной из хат располагался колодец, из которого брали воду жители нескольких близлежащих домов. Возле него всегда толпились местные крестьяне. Естественно, каждый, кто являлся сюда за водой, заглядывался на меня и. на мою палатку, но ни один из жителей так и не осмелился заговорить со мной. Я-то сам заговаривал, но все мои попытки наталкивались на вежливые, но односложные ответы — даже о погоде и то разговора не получалось. Кстати, погода все это время стояла отменная. У меня была сковородка, и иногда я поджаривал на ней еду на костре. В танке валялось несколько книжек, с помощью которых я на время избавлялся от вызванной вынужденным бездельем и одиночеством скуки. Так прошла неделя, и я заметил, что провиант на исходе. К этому времени мне все же удалось завязать некоторое подобие знакомства с живущими в хате рядом людьми, и однажды вечером, когда все были дома, я решил к ним заявиться в гости. Семья сидела за большим круглым столом, было время ужина. При виде меня никто из-за стола не поднялся, хотя головы всех сидящих, как по команде, повернулись ко мне. Я решил сразу взять быка за рога, выложив им, что, дескать, съестные припасы истощились и что я готов делить с ними их скромную трапезу до прибытия своих. Глава семьи был пожилой коренастый мужчина лет шестидесяти, почти лысый. Его жена, сухонькая и низкорослая женщина, в глазах которой читался здравый смысл и крестьянская смекалка, оказалась очень милой. Была еще и невестка, ее звали Соней. Соне было под тридцать, у нее было двое мальчишек, старшему было лет десять, младшему около восьми, кроме них, дочь, девочка лет пяти и еще грудной ребенок. Кате, младшей дочери хозяев, было примерно столько, сколько и мне, может, на пару лет она была старше. Катя была симпатичная русоволосая девушка. Меня удивило, что все они будто ждали меня, то есть совершенно не были удивлены моему внезапному визиту. Женщины быстро обменялись словами, тон в котором задавала Магда (мать), которая коротко и ясно подвела итог: «Хорошо!» Вообще, надо сказать, что, когда я стал уходить, меня провожали чуть ли не с радушием.
Позже вечером, когда я сидел с книжкой у колодца, один из мальчишек, Игорь, принес мне кружку чаю, сказав, что бабушка велела передать. Я поблагодарил его и, чувствуя, что ему хочется переброситься со мной словом, позволил ему залезть на танк. Я подружился и с хозяйским псом, который по утрам прибегал ко мне в палатку, и мне было приятно погладить его, приласкать. Согласно армейскому приказу все оккупационные войска даже в России продолжали жить по берлинскому времени, и по моим часам рассветало здесь часа в два-три ночи, а темнело уже в шесть вечера. У моих русских знакомых часов не было, вся их жизнь шла согласно природному времени, посему я уже несколько дней спустя не выдержал и стал жить по местному времени.
С первыми лучами солнца на следующий день я, откинув полог палатки, выглянул наружу и стал дожидаться, что произойдет. Из трубы поднимался дым, и вскоре Соня показалась у колодца. Когда я подошел и, набрав ведро воды, вылил его на себя, она отступила в сторону и, глядя на меня, стала напевать что-то про себя. Я почувствовал себя не в своей тарелке. Повторяю, хоть мне успело стукнуть двадцать, у меня не было почти никакого опыта общения с женским полом, и мне, честно говоря, стало на самом деле не по себе под пристальным взором Сони.
— Через десять минут приходите, завтрак будет готов, — сообщила женщина.
Хата состояла только из одной общей комнаты, возле дверей расположилась глиняная печь. Доски пола были обструганы кое-как, потолок как таковой отсутствовал. Я созерцал солому и балки, на которых была развешана всякая утварь. По углам стояли просторные кровати, одна — отца и матери, на другой спала Соня, мальчишки и грудной ребенок, а третья предназначалась Кате и Тане, дочери Сони. Стены хаты были довольно толстые, шершавые, беленные известкой, окошки совсем крохотные, к тому же не открывались. На крыльцо вела тяжеленная дверь. В центре хаты стоял стол, над ним висела допотопная керосиновая лампа. Керосина в ней, разумеется, не было. Вдоль стен расположились грубо сколоченные полки и шкафы, где стояли чашки, тарелки, кружки, кувшины. Рассаживались все на скамьях, на сундуке и на табуретках. Но должен сказать, даже при этой нищете хозяева были людьми чистоплотными.
Дверь днем всегда стояла настежь, ее запирали только на ночь. Войдя, я увидел, что все уже собрались за столом, и у меня отчего-то сразу стало легче на душе. Соня хлопотала у плиты. Мать усадила меня рядом с собой и осведомилась, можно ли называть меня «Генри». Видимо, для русскоговорящих людей так было удобнее. Отец произнес краткую молитву, после чего все, сидя, поклонились висевшей в левом углу хаты иконе. В плетеной хлебнице лежал нарезанный непривычно толстыми ломтями великолепный домашней выпечки хлеб. Соня вытащила из плиты чугунок с молочным супом и поставила его на стол. Все получили по деревянной ложке, первым суп зачерпнул отец, его примеру последовали остальные члены семьи, с аппетитом закусывая суп хлебом. Вскоре выяснилось, что я съел меньше всех, и хозяева даже захихикали — мол, что за едок! Покончив с супом, мы принялись за творог, а потом отец возблагодарил Господа за еду и принялся раскуривать трубку. Вонь от табака, которым она была набита, была воистину ужасающей, но атмосфера после еды стала другой, куда более непринужденной. Мне казалось, что я вдруг оказался отброшен лет на двести в прошлое, ибо мне ни разу не приходилось сталкиваться у себя на родине с подобного рода домостроем. Но ощущение было отнюдь не неприятным.