Страница 19 из 76
Непрекращавшийся дождь, монотонный стук капель, окутавшая все вокруг серая мгла — оставалось лишь погрузиться в блаженный сон. Мы даже не удосужились выставить боевое охранение — какой смысл? И вдруг в полусне я услышал в отдалении треск винтовочных выстрелов и тут же артиллерийские залпы. Кто- то завопил в отчаянии, я даже не понял, на каком языке. Тут наш заряжающий, откинув крышку люка, внес ясность.
— Проклятые русские! Они здесь! Давайте, выбирайтесь!
Уж и не помню, как мы умудрились нацепить на себя гимнастерки и схватить оружие. Оказавшись снаружи, я понял одно: спасайся кто может! И плюхнулся прямо в жидкую грязь. Беспорядочно отстреливаясь, я полз по черной жиже, пока не расстрелял все патроны. Так что в моем распоряжении оставался лишь штык. И тут я заметил ползущего буквально в паре метров от моего танка русского с автоматом в руках. Поскольку я слился с грязью, заметить меня он не мог. Осторожно выглянув из-за брони, я заметил и беспорядочную группу его боевых товарищей. Те кое-как тащились, утопая ногами в грязи, но все же приближались. Офицеры шли вместе с ними, отрывисто выкрикивая команды. А наши между тем исчезли из поля зрения. Отовсюду раздавались стоны раненых, немцев и русских. В общем, неразбериха, хаос. Чтобы избежать стычки с русским у моего танка, сначала я притворился мертвым. До ужаса трудно, оказывается, дышать, если лежишь, уткнувшись лицом в грязь.
Хотя я потерял ощущение времени, атака красноармейцев наверняка не продлилась более получаса. Да, они вбили нас, в буквальном смысле, в землю, но было видно, что и сами выдохлись. Не разгромив нас окончательно, русские утратили боевой запал, хотя просто отступить на прежние позиции уже не могли. И в этот момент откуда-то из тыла показалась немецкая пехота. Они шли с пригорка, поэтому имели возможность обозревать поле сражения. В силу того что немцев от русских было не отличить — все были вываляны в грязи, — немцы автоматный огонь не открывали, стреляя одиночными и выборочно. Приказав всем лечь, пехотный офицер через рупор объявил русским, чтобы те поднимались и выходили с поднятыми руками. В первую минуту реакции на это не последовало. Только когда дали очередь из пулемета поверх голов, русские зашевелились. Один из их офицеров, оказывается, лежавший неподалеку от меня, поднялся и нехотя поднял руки. Он был без оружия. Что-то прокричав своим, дождался, пока его товарищи стали выбираться из грязи. Мало-помалу собралась группа человек около ста. Стрельба прекратилась, я тоже поднялся и направился к танку, где обнаружил своих товарищей. На кого мы были похожи! Но, к счастью, мы хоть до жути перемазались в грязи, но никто не получил ни царапины. Из тыла подходили санитары. Лежавший поблизости раненый русский махал мне, моля о помощи, но меня самого впору было класть на носилки — сил физических не оставалось.
Пока наши пехотинцы попытались выстроить пленных в маршевую колонну, я заметил и наших офицеров, пожаловавших откуда-то явно с тыла. На всех были просторные дождевики, отчего они показались мне внезапно ожившими призраками времен наполеоновской войны 1812 года. Среди них были офицеры и довольно высокого ранга, и даже один генерал. Генерал подошел к нам, излучал дружелюбие и поблагодарил нас, заявив, что, дескать, наблюдал за ходом боя (хотя лично я так и пролежал весь бой, уткнувшись физиономией в грязь), и добавив, что, мол, все мы достойны Железного креста. Ну-ну, мелькнула у меня мысль, креста — это точно, только вот какого — железного на грудь или же деревянного сверху.
Тем временем колонна военнопленных потянулась в наш тыл как раз мимо нас. Солдаты поздоровее пытались поддержать легкораненых, а кое-кого из тяжелораненых даже несли. Изрядно они попортили нам крови, но в ту минуту я просто не мог их ненавидеть. Кое-кто из русских даже плакал, да и наши обычно высокомерные офицеры созерцали их с явным сочувствием.
И вдруг — выстрел! Никто даже толком не понял, откуда он. Один русский лейтенант, выйдя из колонны пленных, выхватил пистолет и в упор выстрелил в нашего генерала. Тот сразу же мешком повалился в грязь. В первую секунду все, опешив, замерли. Но тут же опомнились и перешли к действиям. Несколько сопровождавших колонну конвоиров сразу же бросились к лейтенанту и, по-видимому, решив, что он и пули не стоит, ударами винтовочных прикладов повалили его в грязь и на время бросили, поскольку внимание всех было сосредоточено на пострадавшем генерале. Я подошел ближе к русскому, желая получше разглядеть этого смельчака. Он был ненамного старше меня. Кровь заливала ему лицо, но он был в полном сознании и, как мне показалось, в упор уставился на меня. В его взгляде не было страха, он ни о чем не просил, ибо прекрасно понимал, что его ожидает. Затем он медленно повернул голову и посмотрел туда, где лежал генерал. Тут мне показалось, что я вижу выражение удовлетворенности на его лице. Как раз в этот момент подошел один из конвоиров и сообщил, что генерал мертв. Заметив, что его убийца, русский лейтенант, еще жив, он страшным ударом приклада привел приговор в исполнение. Русский лейтенант шмякнулся в черную жижу, даже не пытаясь защититься.
Дождь не прекращался, и мы решили спасаться от него, забравшись в танк. Запустив двигатель, я пустил по кругу фляжку с водой. Вскоре открыли ящик для боекомплекта, где мы держали наши нехитрые съестные припасы. Согревшись, обсохнув и насытившись, мы снова стали почти людьми. Усевшись поудобнее на водительском сиденье, я понемногу перестал воспринимать происходящее вокруг.
Когда несколько часов спустя я проснулся, дождь уже перестал. Перебравшись через спящих товарищей, я отворил люк. По небу неслись рваные дождевые облака, через которые пробивалось солнце. Там, где еще недавно гремел бой, сейчас царило спокойствие. Я соскочил на размокшую от дождя землю. Полугусеничный тягач, надсадно гудя, тащил на буксире штабную машину. Они миновали вдавленное в грязь тело русского лейтенанта — видать было только руку и часть плеча. Кем он был? Героем или преступником? Кем бы ни был, это был, безусловно, человек не робкого десятка и решивший идти до конца. Вооружившись саперной лопаткой, я кое-как закидал труп грязью — дань уважения одетому в форму товарищу по несчастью, хоть и противнику.
Туман поднимался, стало пригревать солнце. Мои товарищи так и оставались в танке, а я уселся на башню перевязать воспалившийся палец, куда меня укусила вошь. Группа пленных с потерянным видом выкапывала нашу увязшую в грязи технику. Один из них уставился на меня так, что мне даже стало не по себе. Помедлив, солдат подошел ко мне, стащил сапог и продемонстрировал мне загноившуюся рану на ноге. Потом попросил у меня воды из фляжки промыть рану и бинт для перевязки. Я дал ему воды и бинт, поскольку чего-чего, а вот бинтов у нас было вдоволь. Я спросил его, какого черта вы ввязались в бой, понимая, что все равно вас сотрут в порошок. Мне с детства внушали, что большевизм — дело мерзкое, уголовное по сути, и я желал знать, что именно заставляло большевиков сражаться, не щадя себя. Пристально посмотрев на меня, как бы желая что-то спросить, русский отвел взор и обреченно покачал головой, будто имел дело с человеком, изначально неспособным понять суть вещей. Почувствовав себя задетым за живое, я повторил вопрос.
— Ты правда хочешь знать? — спросил он. — Скажи начистоту!
Я кивнул в ответ, и он, выпрямившись, подошел к танку поближе. Уперев локти в гусеницу, он вперил в меня выразительный взгляд.
— Эх, вы, немцы, поймете ли вы когда-нибудь? — стиснув зубы, прошипел он. — Поймете ли вы, что происходило в России во время революции? Так вот, с тех пор мы, русские люди, впервые знаем, за что боремся. А боремся мы за свою жизнь, за наше дело, за наше будущее, а не за тех, кто испокон веку угнетал и грабил нас до революции! Вот поэтому мы и готовы на все!
Все это было слишком сложно для меня, чтобы понять, и я просто посмотрел на него, ничего не сказав. Но русский военнопленный говорил и говорил, а потом в упор спросил меня: