Звездный отец

Внезапно нахлынула волна предчувствия неудачи, отчего ему чуть не стало плохо. Путешествие быстрее света – как они смогли!

Но у него не было времени на подобные эмоции и вообще на любые эмоции. Он чувствовал, что времени остается все меньше, и снова выпрямился, оглядываясь по сторонам. В девяносто шесть лет нельзя ничего делать медленно, даже спать днем.

Он бросил мимолетный взгляд на Процион. Процион они попробовали недавно – корабль не прошел еще и половины пути. Они пробовали почти все. Даже Эпсилон Эридана и Грумбридж 1618; даже, несмотря на низкие шансы среди спектральных классов, 61 Лебедя А и Эпсилон Индейца; последняя отчаянная попытка у Проксимы Центавра (хотя они были почти уверены, что это бесполезно; экспедиция к Альфе Центавра не обнаружила ничего похожего на пригодные для жизни планеты).

Всего было двадцать шесть кораблей. Три корабля пропали, три вернулись, один был еще на Земле. Девятнадцать были в космосе.

Маршан взглянул, чтобы отвлечься, на яркую зеленую стрелку, которая указывала, где оставлял след ионизированного газа «Тихо Браге», самый большой из его кораблей. Три тысячи мужчин и женщин. Ему показалось, что кто-то недавно упоминал «Тихо Браге». Когда? Почему? Он не был уверен, но название застряло в его мыслях.

Дверь открылась, и вошел Дан Флери, глядя на разбросанные звезды и корабли и не видя их. Планетарий никогда не значил ничего для Флери.

– Черт возьми, Норман, – заворчал он, – ты нас безумно напугал! Почему ты не в больнице...

– Я был в больнице, Дан. Я не собираюсь там оставаться. В конце концов мне удалось вбить в голову Эйзе Черни, что я на этом настаиваю, и он сказал, что я могу идти домой, если буду соблюдать покой и разрешу ему приходить. Ну что ж, как видишь, я соблюдаю покой. И меня не волнует, придет он или нет. Меня волнует только одно – правда о сверхсвете.

– О господи, Норм! Честное слово, можешь не беспокоиться...

– Дан, ты тридцать лет не говорил «честное слово», кроме тех случаев, когда ты мне лгал. Давай выкладывай. Я послал за тобой сегодня утром, потому что я знаю ответ. Я хочу получить его. Ради всего святого, Дан.

Флери обвел взглядом комнату, как будто он видел эти светящиеся точки впервые в жизни... может быть, так оно и есть, подумал Маршан.

– Ну, есть кое-что, – наконец, сказал он.

Маршан ждал. За много лет он научился ждать.

– Есть один парень, – снова начал Флери. – Его зовут Эйзель. Он математик – можете мне поверить? У него появилась идея.

Флери пододвинул кресло и сел.

– Она далека от совершенства, – сказал он. – Собственно говоря, многие считают, что это вообще не будет работать. Вы же знакомы с теорией. Эйнштейн, Лоренц-Фитцджеральд, прочие – все они против этого. Это называется... как это... полиномизация.

Он напрасно ждал ответного смеха, потом сказал:

– Хотя, должен сказать, у него, похоже, что-то есть, так как опыты...

Маршан тихо и крайне сдержанно сказал:

– Дан, ты можешь говорить по существу? Пока что я услышал от тебя, что есть некий парень по имени Эйзель, он что-то придумал, это нечто безумное, но оно работает.

– Ну... да.

Маршан медленно откинулся назад и закрыл глаза.

– Таким образом, мы все ошибались. Особенно я. И вся наша работа...

– Послушай, Норман! Никогда так не думай. Твоя работа все изменила. Если бы не она, у людей типа Эйзеля никогда не было бы шансов. Ты знаешь, что он работал по одной из твоих стипендий?

– Нет, я не знал, – Маршан на мгновение перевел взгляд на «Тихо Браге». – Но это мало чем поможет. Я думаю о том, поймут ли нас пятьдесят с лишним тысяч мужчин и женщин, проведшие большую часть жизни в глубоком анабиозе в связи с... моей работой. Но спасибо тебе. Ты сказал мне то, что я хотел знать.

Когда час спустя в планетарий вошел Черни, Маршан сразу же сказал:

– Я в достаточно хорошей форме, чтобы выдержать смит?

Прежде чем ответить, доктор поставил свой чемоданчик и взял стул.

– В нашем распоряжении никого нет, Норм. Уже много лет нет ни одного добровольца.

– Нет. Я не имею в виду пересадку в человеческое тело. Я не хочу возможного самоубийства донора-добровольца, ты сам говорил, что смитованные тела иногда совершали самоубийство. Я имею в виду шимпанзе. Чем я хуже того молодого парня – как его зовут?

– Ты имеешь в виду Дюана Фергюссона.

– Именно. Чем я хуже его?

– Оставь, Норман. Ты слишком стар. Твои фосфолипиды...

– Я не слишком стар, чтобы умереть, верно? А это худшее, что может случиться.

– Это будет неустойчиво! Это не для твоего возраста; ты просто не разбираешься в химии. Я не могу обещать тебе больше, чем несколько недель.

– В самом деле? – весело сказал Маршан. – Я не ожидал, что так много. Это больше, чем ты можешь обещать мне сейчас.

Доктор пытался спорить, но Маршан продолжал настаивать на возможности положить конец девяностошестилетней тяжкой битве, и, кроме того, у него было преимущество перед Черни. Доктор знал даже лучше самого Маршана, что, если тот придет в ярость, это может его убить. И в тот момент, когда Маршан решил, что риск смитовской пересадки меньше, чем риск продолжения спора на эту тему, он сдался, нахмурился, неохотно кивнул и вышел.

Маршан медленно покатился следом.

Ему незачем было спешить к тому, что могло стать последним событием в его жизни. У него было полно времени. В Институте всегда были наготове шимпанзе, но, чтобы подготовить одного из них, требовалось несколько часов.

При смитовской пересадке одним разумом приходилось жертвовать. Человек в конце концов мог вернуться в свое собственное тело, вероятность неудачи составляла менее одного шанса из пятидесяти. Но шимпанзе никогда не мог стать прежним. Маршан подчинился, когда началось облучение, взятие проб жидкости из его тела, бесконечные ремни, электроды, зажимы... Раньше он уже видел, как это делается, и в процедуре для него не было неожиданностей... Однако он не знал, что это так болезненно.

3

Стараясь не опираться на костяшки пальцев (но это было тяжело; обезьянье тело было приспособлено к ходьбе согнувшись, руки были слишком длинными, чтобы, не мешая, свисать по бокам), Маршан вперевалку вышел на стартовую площадку и распрямил свой негнущийся обезьяний позвоночник, чтобы взглянуть на эту проклятую штуку.

К нему подошел Дан Флери.

– Норм? – неуверенно спросил он. Маршан попытался кивнуть – безуспешно, но Флери понял.

– Норман, – сказал он. – Познакомься с Зигмундом Эйзелем. Это он изобрел сверхсветовой двигатель.

Маршан поднял длинную руку и протянул ладонь, которая не желала раскрываться, она была приспособлена к тому, чтобы быть сжатой в кулак.

– Поздравляю, – сказал он, так отчетливо, как только мог. Он милосердно не стал сжимать руку молодого темноглазого человека, которого ему представили. Его предупреждали, что сила шимпанзе может покалечить человека, Он не забывал об этом, но было соблазнительно представить себе это хотя бы на мгновение.

Он уронил руку и вздрогнул от пронзившей его боли.

Черни предупреждал его об этом. «Это нестабильно, опасно, ненадолго, – ворчал он, – и не забывайте, Норман, наше оборудование установлено на слишком высокую мощность для тебя; ты не приспособлен к такому объекту ввода; это может повредить».

Но Маршан заверил доктора, что его это не волнует, и это действительно было так. Он снова посмотрел на корабль.

– Значид, вод он, – проворчал он и снова отклонил назад позвоночник и всю бочкообразную грудную клетку зверя, в теле которого он находился, чтобы рассмотреть стоящий на площадке корабль. В нем было около ста футов высоты. – Немного, – презрительно сказал он. – «Сириус», наш первый, был в девятьсот футов высотой, и тысяча человек улетела в нем к Альфе Центавра.

– И сто пятьдесят вернулись живыми, – сказал Эйзель. Он никак не подчеркивал свои слова, но выражался достаточно ясно. – Хочу сказать, что всегда восхищался вами, доктор Маршан. Надеюсь, вы не возражаете против моей компании. Как я понимаю, вы хотите отправиться вместе со мной к «Тихо Браге».