Доктора флота

— Эй, Лешка! — услышал он голос лейтенанта Зинченко. — Хорошо устроился, бродяга. Взвод бросил и прохлаждается здесь. — Зинченко захохотал, снял гимнастерку, рубаху и Алексей поразился, какой у него огромный сизый рубец на груди. Всем хорош его командир роты, храбрый, веселый, но не умеет слушать собеседника, никогда не дает договорить до конца. Не в меру горяч.

— Все, — говорит он, прерывая подчиненного на полуслове. — Вас понял. Не разрешаю.

Они вышли из воды и с наслаждением разлеглись на горячем песке. Алексей достал из кармана гимнастерки вызов в Академию и протянул Зинченко. Лейтенант долго читал бумагу, лицо его было насуплено. Потом не спеша сложил ее вчетверо, вернув Сикорскому, сказал отчужденно:

— Значит, бежать с фронта решил? А кто ж немца разобьет, ежели все поедут учиться?

Алексей молчал. Первый же человек, и не просто сослуживец, а друг, которому он показал вызов в Академию, считает его отъезд на учебу бегством с фронта. Вероятно, со стороны это выглядит именно так. Где гарантия, что его солдаты и помкомвзвода Яхонтов не подумают то же самое? Нет, не должны. Но все равно он не имеет права уезжать. Судя по всему, скоро предстоит новое большое наступление. Его отъезд сейчас будет предательством…

— Комбат собрался назначить тебя командиром четвертой роты вместо Макарова, — донесся до сознания голос Зинченко. — Чуть ли не приказ есть уже по полку. И привыкли к тебе. За полгода на фронте человека больше узнаешь, чем за всю жизнь на гражданке. Ведь верно, Леха?

— А я и не уеду никуда, — неожиданно сказал Алексей. Вопрос «ехать или не ехать», который тревожил его все последнее время, решился сейчас просто, сам собой. — Если жив останусь, после войны Академию закончу. А нет, так медицина многого не потеряет.

Он вновь вытащил из кармана вызов, собираясь его порвать, но сидевший рядом Зинченко выхватил бумагу из его рук, решительно запротестовал:

— Кончай психовать, Лешка. Врачи на войне тоже нужны. А ты парень душевный. Из тебя хороший костолом может получиться. Раз вызов есть — надо ехать. Сам не поедешь — прикажем. — И, взглянув на Алексея, заметив в глазах друга растерянность, хлопнул его по голому плечу, сказал уверенно: — Без тебя, бродяга, справимся. Теперь не сомневаюсь, фриц обратно покатится. А трудно станет, в Академию телеграммку отобьем — мол, так и так, приезжайте на выручку, товарищ младший лейтенант. — Зинченко, засмеялся, вытащил кисет с махоркой, газету, протянул Алексею. — К комбату не ходи. Я сам все улажу.

На первой прифронтовой станции Алексею повезло. Солдаты взяли его в вагон. Эшелон, шедший с Воронежского фронта в тыл, был сборный. Десяток платформ с танками, отправляемый на завод для ремонта, вагоны с ранеными — до ближайшей узловой станции, пункта переформирования. Моросил дождь. Ветви придорожных лип и берез, телеграфные провода густо облепили галки, воробьи. Алексей сидел у двери, курил. Недавние картины войны по-прежнему стояли перед глазами, не давали о себе забыть… Перед позицией их роты была небольшая балочка. В балке гнили трупы — и наши, и немецкие. По ночам, когда оттуда дул ветер, смрад делался особенно сильным. Многие бойцы просыпались, матерились, до одури начинали курить. Он же вообще не мог сомкнуть глаз, даже пробовал надевать противогаз. Странно, что он живой. По всем законам войны, ему полагалось уже давно быть на том свете. Неделю назад у свекловодческого совхоза он стрелял в немецкого автоматчика. Тот упал, но не был убит и пальнул в него с близкого расстояния. И промахнулся. Поистине, кто-то защищает его от пуль. Пока у него нет ни одной царапины. А санинструктору их роты Зойке разрывной пулей вырвало кусок носа и щеки. Красивая была девчонка… Потом он вспомнил, как уснул в окопе и проснулся от какого-то шевеления в рукаве шинели и на груди. Оказалось, что полевые мыши и желтобрюхи в поисках тепла залезли ему под шинель. Он брезгливо вытряхнул животных из рукавов и именно в этот момент часовой крикнул:

— Товарищ командир! Немцы!

За последние два месяца он ни разу не написал Лине. Раньше писал часто, едва ли не каждую неделю, привык делиться с нею, как с другом, своими мыслями, сомнениями, не пытался представить себя лучше, чем был на самом деле. Ему казалось, что Лина понимает его и ценит его искренность. Когда, проблуждав в поисках адресата по многим полевым почтам, ее письмо, наконец, находило Алексея — для него всегда был праздник. Но после письма Миши — писать Лине больше не мог. Часто ночью он видел Лину в объятьях Пашки. Пашка целовал ее, и она отвечала ему. Сам же он поцеловал Лину только раз на лестничной клетке тогда, в блокадном Ленинграде. До сих пор он помнил вкус ее губ. Все попытки взять себя в руки, перестать думать о ней, избавиться от щемящей пустоты внутри не приводили ни к чему. Он всегда считал себя волевым человеком. Но это, вероятно, было сильнее его. В Кирове он снова увидит Лину. Если все, что писал Миша, правда, она уже сделала свой выбор…

В отделе кадров Академии Алексея встретил полный немолодой майор с круглым, как арбуз, щекастым лицом. Он взял документы и долго читал их, морщась, будто пил при этом лекарство. Наконец, отложил их в сторону, спросил в упор:

— Тут написано «передовая… передовая», а почему ни разу не ранены?

За месяцы войны нервы изрядно поистрепались. Алексей почувствовал, как кровь мгновенно залила лицо, застучало в висках. Но сдержался.

— Произошла досадная ошибка, товарищ майор, — сухо отчеканил он.

— Ладно, это я так, — разрядил обстановку майор. — Курите.

И пододвинул пачку папирос.

Алексей был зачислен на третий курс одним из последних сталинградцев. Уже два месяца вовсю шли занятия, читались лекции, проводилась курация больных. Нужно было догонять ребят. Но ничего не шло в голову. Он сидел в аудитории, смотрел на профессоров, а видел перед собой голое поле с редкими купами деревьев впереди позиций батальона, залитое безжизненным светом осветительной ракеты, вспышки артиллерийских разрывов, слышал прокуренный басок сержанта Яхонтова, сочный баритон Зинченко, назойливый зуммер полевого телефона. Нет, заниматься он не мог.

— Слушай, Сикорский, — говорил Миша, обеспокоенно наблюдая за приятелем. — Не будешь заниматься — вышибут после первой же сессии, несмотря на героическое прошлое и высокое звание — младший лейтенант. Кстати, признаюсь, я всегда завидовал твоей воле. Не дай разочароваться.

— Не беспокойся, Бластопор, — утешил его Алексей. — Это пройдет. Минутные слабости бывали у всех выдающихся людей.

— А Линку видел?

— Нет. И не спешу. Зачем? Все точки над «и» расставлены.

С Пашей Щекиным он встретился в первый же день после приезда. Встретился спокойно, по-мужски, словно ничего не произошло. Поздоровались за руку, поговорили о том, о сем и разошлись. О Лине не было сказано ни слова.

И все же Алексей увиделся с нею. Это произошло месяца через два на вечере отдыха в Академии. Когда Алексей вошел в зал, танцы были в разгаре. Он не спеша протиснулся в сторонку, остановился у стены. Вокруг стояли новые однокурсники, в большинстве малознакомые, чужие. Лину он увидел сразу. Она танцевала с Витей Затоцким, слегка склонив голову, и Витька что-то ей непрерывно говорил. Внезапно взгляды ее и Алексея встретились. Лина приветственно махнула рукой, и, прервав танец, пошла через весь зал навстречу Алексею.

— Здравствуй, Алеша, — сказала она. На лице ее не было ни малейшего смущения. — Я слышала, что ты вернулся, и все ждала, когда объявишься.

Алексей смотрел на нее. Может быть, потому, что он давно не видел Лину, она казалась ему сейчас особенно, необыкновенно красивой.

— Ждала? — переспросил он после длинной паузы.

— Я думала, ты захочешь меня увидеть.

Нет, он положительно не понимал Лину. Встречаться с одним и ждать другого…

— Вот и объявился, — сказал Алексей без улыбки. — Как любила говорить моя мама, явился — не запылился.

Радиола снова заиграла танго. Это была «Жозефина» — когда-то любимая пластинка его и Лины.