Доктора флота

— То за Аньку, — сказала она. — Росцвила дивчина от твоей собачатины.

От собачатины или нет, но Анька, действительно, поправилась на четыре килограмма и заметно похорошела.

Когда Миша в очередной раз завел патефон, к нему подошел Алексей. Он долго выбирал пластинку и объявил:

— Дамское танго.

Лина пригласила Мишу. Почти полтанца она молчала. Ее лицо было задумчиво, глаза грустны. Сказала неожиданно:

— Мызников сделал Геночке многоэтапную операцию одномоментно. Как это у вас называется — и торакопластику, и резекцию ребер, и резекцию обломков плеча. При его ослабленном здоровье это было очень опасно. Но теперь он поправляется. И настроение у него лучше. Поверил, кажется, что сможет выздороветь. Спасибо тебе.

— Мне? За что? — Миша плохо понимал, что говорила Лина. Он видел совсем близко ее широко расставленные глаза, ощущал ее дыхание, и это волновало его.

— Если бы не ты, разве приехали два знаменитых профессора? У них таких Геночек тысячи.

За столом Лина оказалась между Алексеем и Пашкой. На душе у всех было торжественно и странно тревожно будто неслышно звенела внутри туго натянутая струна.

— Чтобы вы, мальчики, остались живы! — сказала, слегка ударяя на «о», хозяйка дома Зойка Демихова. — Мы будем ждать вас.

Она подняла бокал и выпила до дна. Все остальные девушки последовали ее примеру. Только Лина продолжала сидеть неподвижно с застывшим лицом. Из-за особого настроения первая рюмка сразу ударила в голову. Миша почувствовал, как все закружилось вокруг, движения стали легкими, исчезли всегдашняя скованность и застенчивость. У бригадирши, ее звали Тая, заблестели глаза, она обмахивала платочком лицо и шею.

— Двое суток не спала, а заместо того, чтоб на койку завалиться, сюда прибежала. Скажете, не дура? Ведь опять спать не придется.

— Почему? — удивленно спросил Миша. — Разве у вас нет выходных?

— «Почему»? — передразнила бригадирша. Она перебросила косу с груди на спину, и Миша подумал, что давно уже не видел такой толстой длинной косы. — Война потому что, хлопче. Не о сне думать приходится, а чтоб танков побольше послать на фронт. — И вдруг, не колеблясь, с режущей душу откровенностью, стала рассказывать о своей жизни: о покойном отце, жестоком пьянице, о матери. В тринадцать лет она осталась сиротой, три года воспитывалась в детдоме, в семнадцать уже пошла работать. — Замужем была, — призналась она. — Только бросил он меня. Другую нашел. Теперь опять девка.

После ужина играли в «бутылочку». Когда горлышко указывало на бригадиршу, она охотно подставляла свои мягкие, пахнущие молоком, губы и закрывала глаза.

— Давайте в «испорченный телефон», — предложила Анька.

Юрка Гурович хитро ухмыльнулся, наклонился к ее уху и невнятно проговорил:

— Игла Бира с мандреном.

Анька удивленно подняла брови и передала дальше. Последняя, Зойка Демихова, сказала:

— Игра бирка с мандражом.

Парни хохотали. Смущенные девчонки недоумевали.

Пашка вел себя по-светски — танцевал со всеми, шутил. Зойка принесла ему гитару, и он запел:

Когда он закончил, все долго молчали. Нет, ничего не скажешь, поет Пашка здорово, но эта песня прозвучала по-особенному, так, что у девчонок выступили слезы. Алексей, который весь вечер сидел мрачный и непрерывно курил, тронул Пашку за плечо, шепнул:

— Выйдем в коридор.

Миша понимал, что рациональная душа командира отделения, не терпевшая неясностей, жаждала определенности.

В коридоре было тихо. Вероятно, ребята разговаривали вполголоса, потом отворилась дверь и Алексей позвал Лину.

— Завтра мы уезжаем на фронт, — сказал Алексей, не замечая, какой у него глухой, словно деревянный голос, едва девушка закрыла дверь и остановилась в тускло освещенном коридоре. — Мы хотим знать, кого из нас ты любишь?

Лина стояла, наклонив голову. Лица ее не было видно. Пашка молчал. Алексей даже не смотрел в его сторону. Щекин был ему противен. Только вчера он ночевал у очередной поклонницы. Но пусть Лина разберется во всем сама. Не станет же он рассказывать ей об этом.

В полумраке коридора было видно, как вспыхивает в его руке от непрерывных затяжек папироса.

Лина вздохнула, подняла голову, беспомощно посмотрела на парней.

— Я люблю вас обоих, — сказала она и попыталась улыбнуться. — Да, да, честное слово.

— Так не бывает, — сурово прервал Алексей. В стремлении поставить все точки над «и» он был непреклонен. — Кого больше?

— Не знаю, мальчики. Мне нужно разобраться в себе. Обещайте писать оба. Обещаете?

— Ты будешь ждать нас? — спросил Алексей.

— Помните, у Бернарда Шоу: «Я готова ждать вас всю жизнь, если, разумеется, это будет недолго», — пошутила Лина и тотчас же умолкла. — Конечно, мальчики, я буду ждать вас.

В четвертом часу ночи Алексей с Пашкой пошли провожать Лину. Остальные улеглись поперек широкого дивана, дурачились, целовались. Бригадирша была ласковая, смешливая, только иногда, когда Миша очень смелел, она отводила его руку, говорила, смеясь:

— О, ни, хлопчику. Це не треба.

Утром Миша провожал бригадиршу в общежитие. Они проходили мимо высоких мрачных стен бывшего Преображенского девичьего монастыря. Миша сказал:

— Тебя бы туда, в монашки. — Сейчас, при свете первых солнечных лучей, он увидел, какое у Таи утомленное землистое лицо, синие круги под глазами и что лет ей не меньше двадцати семи-двадцати восьми. Ему стало жаль ее — много работающую, невысыпающуюся, с неустроенной судьбой, но веселую, неунывающую. — Я напишу тебе, — неожиданно сказал он. — Только куда писать?

— А ты на Анькин адрес посылай, — обрадовалась Тая и благодарно сжала его руку.

В пять часов вечера во дворе Академии состоялось последнее торжественное построение. Начальник Академии Иванов, маленький полный бригврач со стойкой репутацией доброго и справедливого начальника, его заместители, придира и строевик полковник Дмитриев и начальник политотдела полковой комиссар Реутов, капитан Анохин стояли перед строем. Чуть в стороне большой шумной группой теснились профессора, преподаватели, их жены, дети. Александр Серафимович стоял вместе с женой Юлькой и дочерьми. Рыжие Юлькины волосы развевались по ветру.

— Как красный флаг над колонной, — засмеялся Васятка. Ничто не могло испортить ему настроения. Оно у него было устойчивым, как летняя жара в пустыне Сахара.

Начальник Академии говорил кратко:

— Помните, что мы, ваши командиры и преподаватели, хоть и остаемся пока здесь, в тылу, всей душой, всеми помыслами и делами будем всегда с вами. Мы уверены, что курсанты Военно-морской медицинской академии с честью пронесут по дорогам войны наше знамя и умножат славу выпускников, сражающихся на фронтах! — Голос начальника Академии дрогнул, он умолк, но быстро овладел собой, продолжал: — В присутствии всего профессорско-преподавательского состава я торжественно заверяю, что двери Военно-морской медицинской академии будут всегда открыты для вас. Исполните свой долг и возвращайтесь. Мы с радостью снова примем вас в свою родную семью!

Желающих сказать напутственное слово оказалось слишком много. Начальник Академии позволил сделать это лишь троим и затем поднял руку: «Достаточно». Анохин понял знак и зычно скомандовал:

— На-право!

Под звуки оркестра курс пошел на вокзал.

Десятки раз курсанты ходили по этому маршруту — разгружать вагоны на станции, очищать от снега пути, танцевать в клубе железнодорожников. Теперь они шли этой дорогой будто впервые. Казавшиеся всегда после Ленинграда уродливыми приземистые одноэтажные деревянные домики с маленькими окнами, наполовину закрытыми плотными занавесками, с фикусами и геранью на подоконниках, выглядели сейчас такими милыми, родными. Скрипучие деревянные тротуары, о которых было сложено столько эпиграмм и частушек, казались удобными, по-провинциальному уютными.