Страница 18 из 145
— Однако пойду я.
— Подождите, Вася, — сказала Суворова. Она подошла к письменному столу, порылась в ящике, достала свою большую фотографию в гриме Авроры из «Спящей красавицы». На минуту задумалась, надписала размашисто, разбрызгивая чернила: «Это верно — смелость города берет. Будущему профессору и адмиралу Василию Петрову» и подписалась: «Балерина Ольга Суворова».
Когда Вася вернулся в общежитие, Миша уже спал. Вася растолкал его, сунул под нос фотографию. Сонный Миша несколько мгновений обалдело смотрел на нее, потом замигал веками, спросил недоверчиво:
— Неужели действительно был в гостях?
— А чо, — довольно улыбнулся Вася. — Чаем угощала, приглашала приходить. Может, и пойду, ежели время будет.
— Уму непостижимо, — удивлялся Миша, продолжая держать в руках фотографию балерины.
— Поцеловать себя разрешила, — как бы мимоходом сообщил Вася, сонно зевая и расшнуровывая ботинки.
— Врешь! — встрепенулся, словно ужаленный, Миша, садясь на койку. — Не может быть!
— А чего мне врать? Сходи у мужа спроси.
Через минуту он уже спал.
Грозой курсантов военно-морских училищ Ленинграда был заместитель начальника ВМУЗов по строевой части генерал-майор Татаринцев. Небольшого роста, щупленький, конопатый, он ходил в огромной фуражке с нахимовским козырьком. По этой фуражке курсанты узнавали его на улице издалека и старались скрыться в ближайшем парадном. Татаринцев любил незамеченным пройти через проходную в училище, а потом долго распекал местное начальство, что у них никудышне несется дежурная служба. Любил в неурочный час появиться в казарме, застав всех врасплох, и объявить тревогу. После его визита карцеры училищ всегда переполнялись арестованными, и лишь доклад дежурного, что мест больше нет, заставлял Татаринцева удовлетворенно улыбнуться и уйти. Пребывание в училище, если больше нельзя сажать в карцер, с его точки зрения, становилось бессмысленным. Среди курсантов о нем ходила поговорка: «Незваный гость лучше Татаринцева». Страх перед ним был так велик, что Миша Зайцев заработал месяц без берега при совершенно комических обстоятельствах. Он получил увольнительную, переоделся у тети Жени в штатский костюм и решил совершить велосипедную прогулку. На Большом проспекте он внезапно увидел в толпе пешеходов знакомую фуражку. Миша побледнел, ноги мгновенно ослабли и перестали вертеть педали. Забыв, что на нем штатский костюм, Миша спрыгнул с велосипеда и вытянулся на обочине мостовой по стойке «смирно». Зоркий Татаринцев заметил юношу с испуганным лицом и смекнул, в чем дело.
— Вы кто? Курсант?
— Так точно, — ответил Миша. На лице его была написана полнейшая безысходность.
— Какого училища? Дайте увольнительную записку. Почему переоделись в цивильную одежду? Не знаете, что это категорически запрещено?
— Знаю, — сказал Миша упавшим голосом. — Нас предупреждали.
— Вот видите — знаете, — проговорил генерал, чувствуя, что он уже готов простить юношу, и подавляя в себе это желание. — Тем больше ваша вина. Отправляйтесь в Академию и доложите, что вас прислал генерал Татаринцев.
— Есть, — произнес Миша. Он подождал, пока Татаринцев скроется в толпе, потом сел на велосипед и поехал к тете Жене переодеваться. Обещавшее быть таким приятным увольнение закончилось взысканием — месяц без берега. Его объявил сам начальник курса Анохин.
В конце декабря Татаринцев появился у них на первом курсе. Было самое спокойное время недели — воскресенье, двадцать один тридцать. Отпущенные в город курсанты еще не вернулись. Остальные смотрели в клубе кинофильм «Златые горы». Кроме нескольких спящих, людей в роте не было. Дежурный по роте, младший сержант Сикорский стоял в кубрике в суконке и кальсонах и безмятежно гладил брюки тяжелым утюгом. У входа в коридор сидел дневальный по первой роте Паша Щекин и пытался читать учебник анатомии. По радио шла передача «Театр у микрофона», и Паша периодически отвлекался от книги и прислушивался. Завтра ему предстояло повторно сдавать зачет по костям и суставам. Паша снова попытался сосредоточиться на анатомии, но читать толстый учебник Тонкова, напичканный, как телефонная книга фамилиями, тысячами непонятных латинских терминов, было выше его сил. От всех этих форамен магнумов, фиссур, трохантер майоров, процессусов и синостозов так отчаянно клонило ко сну, что Паша не выдержал, захлопнул книгу и зевнул так широко и сладко, что хрустнули суставы нижней челюсти. «Артрозис мандибулярис инфериор», — подумал Пашка о хрустнувших суставах и внезапно вспомнил, как неделю назад встретил на Лермонтовском проспекте Помидору. Она шла расфуфыренная, как жена профессора или артистка — в котиковом манто, белом пуховом берете, лихо сдвинутом на одно ухо, в лаковых баретках.
— Здорово, Косой, — сказала Помидора, останавливаясь и внимательно рассматривая его. — А тебе форма идет. — Она дружески улыбалась накрашенными пухлыми губами. — Чего не приходишь? Или адрес забыл?
— Не забыл, — ответил Пашка. — В увольнение редко пускают.
— А ты убеги. Или паинькой стал?
— Под трибунал загремишь. У нас, знаешь, как строго.
— Приходи, — повторила Помидора. — Вино заграничное есть, папиросы. Валентин будет рад. И я тоже…
Пашка взглянул в коридор и похолодел от ужаса — метрах в двадцати от себя он увидел большую фуражку с нахимовским козырьком.
— Курс! Смирно! — что было силы закричал он.
Мгновенье спустя, проявив завидную реакцию, в коридор выскочил Алексей Сикорский. Услышав отчаянный крик дневального, он сразу догадался, в чем дело, впрыгнул в горячие влажные брюки, но не успел застегнуть клапан, а только надел ремень.
— Спали? — спросил генерал.
— Никак нет.
— А почему одеты впопыхах? И ремень перекошен? Снимите его. Так, — сказал Татаринцев, злорадно ухмыляясь, — дежурный докладывает с расстегнутыми брюками. Трое суток ареста.
— Есть трое суток ареста, — повторил Алексей.
— А дневальному за то, что ловит блох на вахте и генерала не видит — двое суток.
— Есть, — сказал Алексей.
Татаринцев двинулся дальше. Навстречу ему бежал, запыхавшись, дежурный по курсу, старший военфельдшер Мясищев.
— Где ваши люди? — спросил Татаринцев.
Мясищев не растерялся, достал из кармана листок бумаги, стал бойко докладывать:
— Восемьдесят в увольнении, сто семь в кино, остальные…
Не дав Мясищеву договорить, Татаринцев потянул листок из его рук, брезгливо поморщился. Ежедневно по роду службы он сталкивался с нарушениями дисциплины и порядка в подчиненных училищах. Он понимал, что военная служба слишком отличается от штатской жизни, слишком сурова, чтобы к ней безболезненно привыкнуть. Его обязанность — высокая требовательность. Без нее не воспитаешь настоящих командиров. Поэтому, раздавая нарушителям десятки суток ареста, он не питал к ним неприязни. В душе он даже понимал их, хотя и не имел права прощать. Другое дело — вранье. Вранья он органически не переносил. На листке бумаги, взятом из рук военфельдшера, числилась только одна цифра — количество пар сданной в ремонт обуви.
— За обман начальника пять суток гауптвахты, — сказал Татаринцев.
Он арестовал еще двух курсантов за то, что они были подстрижены под бокс, хотя те клялись, что стриглись под первый номер. И только после доклада, что карцер полон, удалился через парадный ход.
Начальник кафедры факультетской терапии Александр Серафимович Черняев надел морской китель с нашивками военврача первого ранга недавно, около года назад. Группа видных профессоров Третьего ленинградского медицинского института была приглашена принять участие в конкурсе, объявленном молодой Военно-морской медицинской академией. Черняев был избран единогласно. Флотская форма сидела на его штатской фигуре неловко, мешковато. Чрезмерно узкий китель топорщился, собирался на спине в складки. Фуражка то и дело сползала на бок и эмблема оказывалась то над глазом, то над ухом. По всему чувствовалось, что Черняев не прошел двухмесячного сбора у полковника Дмитриева, не освоил азов строевой подготовки и никогда не боролся с десантом в деревне Дубки. Ходил он мелкими шажками, странно подпрыгивая на ходу, первым приветствовал всех встречных военных, в том числе и младших по званию и даже рядовых, а на занятиях вместо уставного обращения «товарищ курсант» говорил «милый юноша». Назначенный заместителем начальника Академии по строевой части полковник Дмитриев уже дважды приглашал новоиспеченного моряка к себе и вежливо просил изучать устав и всегда помнить, что отныне он военный человек.