Доктора флота

— А это Витенька Клыба, помощник командира старой лайбы, на которой держит флаг наш командор и находимся сейчас мы. Известен в определенных кругах как лучший исполнитель танца маленьких лебедей и цыганочки. Один раз вышел в море на двое суток и с тех пор не перестает твердить всем местным девицам: «Нет ничего прекраснее океана».

— Черт-те знает, что человек обо мне подумает, — рассмеялся помощник, отодвигаясь и освобождая место рядом с собой на узеньком диванчике.

На столе стояли бутылка вина, консервы, нарезанный ломтями хлеб.

— Отметим, братья, начало службы раба божьего Алексея, — предложил Гриша. — Аминь!

Все выпили.

До глубокой ночи друзья вводили Алексея в курс тонкостей службы на тральщиках, рассказывали о своем командире капитане первого ранга Потапенко, о начальнике штаба Щекотове.

— Наш начальник штаба человек странный, — говорил Бережной. — Суди сам. У человека молодая и красивая жена, двое маленьких детей. Но на берег он практически не сходит, а все вечера до глубокой ночи сидит за бумагами. Бумаги его слабость. Он работает над каждым документом, доводя его до совершенства. Я видел его в бане после жаркого лета. Тело молочно белое. Видимо, солнце ни разу не коснулось его…

— Он считает, что и офицерам штаба сходить на берег непозволительная роскошь, — перебил его Гриша. — Спросишь с порога: «Разрешите сойти на берег?», а он уткнется в бумаги и делает вид, что не слышит. Недавно Бережной, чтобы как-то привлечь его внимание, стал кашлять в кабинете, лишь после этого Щекотов сказал: «Идите, идите».

Постепенно Алексей вошел в курс своих многочисленных, хотя и не очень сложных обязанностей. Он вставал в шесть утра одновременно с матросами и отправлялся в оборудованную в кормовом трюме «Теодора Нетте» маленькую санитарную часть принимать больных.

Больные были несложные. Алексей расспрашивал их, ставил диагноз, назначал лечение. Иногда выходил в соседнюю каюту и там торопливо заглядывал в терапевтический справочник. Прием больных чем-то напоминал разгадывание кроссвордов.

Закончив прием, он отправлялся на один из кораблей. Уже давно он понял, что его предшественник был нерадив, малоинициативен. В санитарной части на видном месте он держал огромный шприц Жане с привязанной к нему длинной иглой Бира. Шприц должен был отпугивать лентяев. Коки на кораблях кормили невкусно, готовя то, что попроще, с чем меньше возни. Каша с мясом была коронным блюдом. Дальше их фантазия не шла. В баталерках гвоздика и сухой лук хранились рядом с чаем и кофе. Нередко Алексей обнаруживал, что чай пахнет чем угодно, только не своим природным запахом.

— Послушайте, неужели нельзя приготовить вкуснее? — спросил Алексей, пробуя на камбузе клейкую перловую кашу с мясом.

— А что приготовишь вместо каши? — удивился кок. — Щи и каша — пища наша. Так еще предки говорили. У матросов аппетит хороший. Все подметают.

— Котлеты, пельмени, пироги, — не принимая его шутливого тона, продолжал Алексей.

Присутствовавший при снятии пробы помощник командира даже поперхнулся от неожиданности.

— Пельмени, — повторил он и снова засмеялся. — Не чудите, доктор. В ресторане «Тихоокеанец» и то ни разу пельменей не было.

Нужно было принимать срочные меры. На следующий день на соседнем корабле Алексей сказал:

— Суп приготовлен отвратительно. Я запрещаю выдавать его личному составу.

— Что? — удивился кок, читая четкую запись в журнале проб, не веря собственным глазам. — Запрещаете выдавать? Интересно. Всю жизнь готовлю такой суп и все довольны. Что ж, теперь экипаж голодным останется? Мне новых продуктов никто не даст.

— Доложите командиру о моем решении, — приказал он.

Многим командирам кораблей не нравилась чрезмерная ретивость нового доктора, его стремление влезть в любую дырку, вмешиваться в то, что они считали своим командирским делом. Поэтому, узнав о самоуправстве врача и решив, что этому раз и навсегда следует положить конец, взбешенный командир корабля, попробовав суп, схватил супницу и помчался жаловаться Потапенко.

— Совсем распоясался доктор, — говорил он капитану первого ранга и сидящему у него в кабинете заместителю по политчасти. — Вполне нормальный суп. Попробуйте, пожалуйста.

Но ни командир, ни замполит супа пробовать не стали.

— Раз медицина говорит нельзя — значит нельзя. Суп вылить за борт и приготовить новый. А за слабый контроль за питанием придется… — Потапенко посмотрел на замполита, едва заметно подмигнул ему, — объявить вам взыскание.

Слух о вылитом за борт супе мгновенно облетел все корабли. Въедливого дотошного доктора стали побаиваться. Кто знает, какой он еще выкинет номер? Теперь каждую субботу помощники командиров вместе с баталерами и коками ломали головы, составляя неслыханные доселе меню-раскладки. Матросы вместо постылой каши с изумлением обнаруживали за обедом блюда, которые в последний раз ели только дома.

— Братцы, как в ресторане «Метрополь», — восхищался здоровенный матрос Жуков, служивший мотористом последний год. — Вчера котлеты, сегодня голубцы. Я когда голубец увидел — не поверил. Думал, разыгрывает кто-то.

В начале апреля два тральщика должны были посетить северокорейские порты Сейсин и Гензан. Обычно, когда в поход шла небольшая часть кораблей, Потапенко со штабом оставался в порту. На этот раз поход возглавлял он лично.

Наше правительство приняло решение организовать в дружественной народно-демократической Корее выставку произведений советского искусства. Тщательно упакованные свертки и ящики специальным вагоном были доставлены на причал. Здесь их должны были перегрузить на корабли.

Днем корабли перешли к причалу, где на железнодорожных путях стоял пульмановский вагон, и начали по грузку. Матросы поднимали на плечи опломбированные свертки и ящики, каждый из которых стоил несколько миллионов вон и, ничуть не смущенные этим обстоятельством, складывали в трюм, где их принимали помощники командиров вместе с представителями Комитета по делам искусств.

— Осторожно, Жуков, миллионы тащишь, — предупреждал боцман матроса, который вместе с другими цепочкой двигался по трапу. — Не дай бог, уронишь за борт — будет грандиозный скандал.

— Навага картины любит, — отвечал Жуков. — Сожрет и даже не поперхнется.

Алексей стоял на берегу, недалеко от наблюдавшего за погрузкой Потапенко. Не часто увидишь, как в трюм укладываются миллионы. Капитан первого ранга заметил Алексея и жестом подозвал к себе:

— Вы, Сикорский, и Карпейкин пойдете со мной, — сообщил он. — Выход завтрашней ночью.

— Есть, — обрадованно проговорил Алексей. Это будет его первый заграничный поход, а он всегда мечтал посмотреть дальние страны.

Вечером, когда Гриша был на берегу, в каюту к Алексею вошел артиллерист Бережной. Он был намного старше Алексея, имел глубокие залысины на лбу, морщины вокруг глаз, но нрав сохранил веселый, легкий.

— Привет, доктор, — сказал он, плюхаясь с порога в тяжелое, привинченное к палубе вращающееся кресло. — Есть небольшая просьба. Как говорят, услуга за услугу. У моей Дарьи через две недели день рождения. Женщина просит лакированные лодочки. Как-никак, трех дочерей мне родила, чтоб она сгорела за эти фокусы, — он засмеялся, весело подмигнув Алексею. — Размер вот. Точно вырезан из картона. Там сапожники на каждом шагу. Все займет у тебя минимум времени.

Он смотрел на Алексея, улыбался обезоруживающей улыбкой.

— Ладно, — сказал Алексей. — Сделаю.

В Сейсинскую бухту они входили утром. Солнце уже поднялось над горизонтом и изрядно припекало. Вокруг расстилалась гладкая как стекло поверхность Восточно-Корейского залива. Везде, куда ни бросишь взгляд, неподвижно, будто застыв, стояли рыбацкие лодки. Носы их были смешно задраны вверх, а на корме устроены циновочные навесы.

— Сампаны, — пояснил стоявший рядом у борта Гриша Карпейкин. — У Станюковича назывались шампуньками.

В порту кораблей дожидался паровоз со специальным вагоном. Ценности перенесли в вагон, и паровоз увез их в Пхеньян. Прошло немало времени, прежде чем газеты сообщили, что в Корейской народно-демократической республике организована выставка произведений советского искусства.