Соглядатай (сборник)

Направо сворачивал узкий коридор, который вел, вероятно, в подсобные и жилые помещения и далее – на улицу. Кроме того, там были целых две, к тому же ужасно тесные, лестницы, что являлось совершенно непонятным излишеством, поскольку обе находились в одном и том же крыле здания, а не в разных.

Матиас должен был подняться по первой лестнице, которую он увидит перед собой при выходе из зала; обе они в некоторой степени могли удовлетворять такому определению, однако в полной мере ему не соответствовали ни та, ни другая. Постояв в нерешительности несколько секунд, он наконец выбрал дальнюю, потому что другая явно находилась немного в стороне. Он поднялся наверх. Там, как и было обещано, он предстал перед двумя дверями, у одной из которых не оказалось ручки.

Вторая же была не заперта, а только слегка прикрыта. Матиас осторожно постучал, чувствуя, что ее створка вот-вот готова повернуться на петлях, и боясь, что дверь откроется сама.

Он подождал. На площадке было слишком темно, чтобы различить, какой узор изображен на двери: древесные прожилки или пара очков, глаза, кольца или витки веревочки, свернутой в форме восьмерки.

Матиас снова постучал своим широким перстнем. Как он и опасался, дверь раскрылась сама собой. Тут он понял, что за ней находится всего лишь прихожая. Не зная уже, где постучать, подождав еще немного, он вошел внутрь. На сей раз перед ним оказались три двери.

Средняя была распахнута настежь. В открывшейся его взгляду комнате располагалась вовсе не кухня, как обещал хозяин, а просторная спальня, которая поразительно напомнила Матиасу нечто такое, истоков чего он впоследствии так и не сумел установить. В центре комната была пуста, и в глаза сразу бросалась покрывавшая пол черно-белая плитка: белые восьмиугольники размером с тарелку соединялись краями по четыре, так что между ними еще оставалось место для такого же количества маленьких черных квадратов. Матиас вспомнил, что на острове было издавна заведено в самых лучших комнатах дома покрывать полы плиткой, а не досками – правда, обычно это касалось столовой или гостиной, а не спальни. Однако в назначении этой комнаты никак нельзя было усомниться: один из углов занимала просторная низкая кровать, стоявшая вдоль стены противоположной двери. У перпендикулярной стены справа в изголовье кровати на ночном столике стояла лампа. Дальше вдоль стены находились закрытая дверь, затем трельяж, а над ним – овальное зеркало. Обстановка в этом углу дополнялась прикроватным ковриком из натуральной овчины. Чтобы заглянуть вдоль правой стены подальше, пришлось бы просунуть в дверь голову. Вся левая часть также оставалась невидимой из-за полуоткрытой створки двери, ведущей из прихожей, где стоял Матиас.

Плитка на полу была безупречно чистой. Ни единое сомнительное пятнышко не омрачало эти белые, матовые, гладкие и как будто бы совсем новенькие плитки. Все имело опрятный и (несмотря на некоторую странность) почти кокетливый вид, который контрастировал с тем, как выглядели лестница и коридор.

Плиточный пол в этой комнате вряд ли мог послужить единственной причиной некоторой ее анормальности; в его расцветке не было ничего неожиданного, да и само наличие такого пола в спальне было вполне объяснимо, например: это могло быть следствием перестановки в квартире, в результате чего некоторые комнаты поменяли свое назначение. И кровать, и ночной столик, и прямоугольный коврик, и трельяж с зеркалом были самыми что ни на есть обыкновенными, равно как и обои, усыпанные крохотными разноцветными букетиками на кремовом фоне. Над кроватью висела написанная маслом картина (а может, обычная репродукция, вставленная в раму, как полотно настоящего художника), на которой был изображен точь-в-точь такой же уголок спальни: низкая кровать, ночной столик, овчинный коврик. На нем, лицом к кровати, стоит на коленях маленькая девочка в ночной рубашке и молится, склонив голову и сложив ладони. Вечер. Свет лампы, падая под углом в сорок пять градусов, освещает правое плечо и шею ребенка.

На ночном столике горела – забытая, так как было уже совсем светло, – лампа-ночник. Матиас заметил это не сразу, ему мешал яркий уличный свет, пробивающийся сквозь простую тюлевую занавеску; однако абажур, имевший форму усеченного конуса, вне всяких сомнений, светился изнутри. Прямо под ним поблескивал небольшой прямоугольный предмет синего цвета – наверное, сигаретная пачка.

Хотя в остальной части комнаты, как казалось, царил порядок, постель – наоборот – имела такой вид, словно это разгар битвы или уборки. Темно-красные простыни были смяты, даже скомканы, и свисали с одной стороны прямо на плиточный пол.

Из спальни шел какой-то жар, как будто в это время года там, где-то в очаге, еще горел огонь – через полуоткрытую дверь из прихожей, где стоял Матиас, огонь этот был не виден.

На самом верху лестничного пролета находилось пустое помойное ведро, за ним стояли две швабры, прислоненные к стене. У подножия лестницы Матиас остановился, не решаясь войти в узкий коридор, который – как он думал – вновь выведет его прямо к набережной. Он вернулся в кафе, где теперь уже никого не осталось. Но это его нисколько не огорчило: все равно никто из них ничего не купил бы – ни эти моряки, ни хозяин кафе, ни боязливая девушка – которая, возможно, была вовсе не такая уж боязливая, неловкая и покорная. Открыв стеклянную дверь, он снова оказался на ухабистой мостовой перед сверкающими водами порта.

Теперь совсем распогодилось. Теплая куртка на овечьем меху постепенно становилась для Матиаса обузой. Для апреля денек выдался действительно прекрасный.

Но Матиас и так уже потерял уйму времени и не стал долго греться на солнышке. В задумчивости сделав несколько шагов в направлении набережной, которая возвышалась над обнажившейся полоской ила, усеянного крабами с вывороченными клешнями, он обратился к ней спиной и вновь вернулся к выстроившимся вдоль нее в ряд фасадам и к своим сомнительным профессиональным экзерсисам.

Витрина в красноватых тонах… Стеклянная дверь… Машинальным движением он нажал на дверную ручку и очутился в очередной лавке с низкими потолками, где было еще темнее, чем в соседних. Облокотясь на прилавок напротив продавщицы, какая-то покупательница проверяла вычитанием сумму на длинном чеке, который та в это же время составляла на крохотном прямоугольном листочке белой бумаги. Матиас ничего не сказал, боясь сбить их со счета. Хозяйка лавочки, вполголоса называвшая цифры, одновременно водя по ним кончиком карандаша, прервалась на миг, чтобы улыбнуться новоприбывшему и жестом руки пригласить его немного подождать. И тут же опять погрузилась в вычисления. Она диктовала их так быстро, что Матиас удивился, как покупательница успевает ее контролировать. Впрочем, она, наверное, все время ошибалась, поскольку то и дело принималась заново называть те же ряды чисел, и казалось, никогда не закончит. «Сорок семь», – несколько громче произнесла она и что-то записала на листке бумаги. «Пять!» – запротестовала покупательница.

Они снова начали проверять колонку, которая никак не сходилась, теперь уже громко и хором, но в еще более головокружительном темпе: «Два и один – три, и три – шесть, и четыре – десять…» Магазин был от пола до потолка набит разными товарами, громоздившимися на стеллажах со всех четырех сторон; шкафы стояли даже в витрине, представляющей собой окошко весьма скромных размеров, – отчего в магазине становилось гораздо темней. На полу к тому же были свалены груды корзинок и ящиков. Наконец, два больших прилавка, составленных буквой «Г», которые занимали все оставшееся место, были доверху завалены всякой всячиной – если все же не считать квадратного полуметра пространства, где одиноко лежал испещренный цифрами прямоугольный листочек белой бумаги, над которым с двух сторон склонились две женщины.

Здесь вперемежку были собраны самые разнообразные товары. И конфеты, и шоколад, и баночки с вареньем. Здесь были игрушки, вырезанные из дерева, и коробки с консервами. Прямо на полу стояла клетка, полная яиц. Рядом с ней на решетке одиноко поблескивала твердокаменная, посиневшая, похожая на веретено рыба, длинная, как кинжал, и пестрящая волнообразными чешуйками. Еще там были ручки и книжки, башмаки и шлепанцы, и даже отрезы тканей. А также куча других, настолько разнообразных вещей, что Матиас пожалел, что, прежде чем сюда войти, не посмотрел на вывеску этой лавчонки. Где-то в углу, на уровне его взгляда, стоял выставочный манекен: торс молодой женщины с отрезанными конечностями – руки были обрублены прямо по плечи, а ноги – сантиметров на двадцать от туловища; голова ее была слегка наклонена вперед и чуть набок, что должно было производить впечатление «изящества», а одно бедро выступало больше другого, так сказать в «естественной» позе. Телосложение ее было миниатюрным, она была ниже среднего роста, насколько об этом позволяли судить ее увечья. Она стояла к нему спиной, лицом уткнувшись в полку, заполненную лентами. Из одежды на ней были только бюстгальтер и узенький поясок с чулочными подвязками на городской манер.