Страница 62 из 71
Она старалась привыкнуть к платью, которое било ее на ходу по худым ногам, огрубевшие руки страшились прикоснуться к тонкой скользящей ткани.
Еще пять дней, думала она. Через пять дней — ферма и люди.
А потом была ферма. Легко вообразить, как они день за днем прикованно глядели на горизонт горящими глазами, ожидая, что вот-вот появятся признаки жилья, как вельд тянулся такой же мертвый, однообразный, как рано утром далеко, за первыми невысокими отрогами гор вдруг начали собираться белые облака, как, увидев их, они забыли об усталости и свирепом солнце, как наконец приблизились к небольшому стаду коз и овец, которое паслось в зарослях низкого иссохшего кустарника, у пригорка в тени крепко спал пастух, закрыв лицо шляпой, желтели выжженные поля, стоял забор, местами сложенный из камней, местами сплетенный из веток, и во дворе — вытянутый в длину приземистый домишко с трубой и двумя подслеповатыми оконцами справа и слева от двери, чахлые деревья, куры.
Залаяли собаки. Сидящий возле дома в тени мужчина поднялся со своего плетеного стула, сдвинул на затылок широкополую шляпу, обнажив никогда не загорающий лоб, и невозмутимо смотрел, как они подходят.
Элизабет остановилась в нескольких шагах от мужчины, Адам настороженно замер возле нее. Но фермер стоял так же неподвижно, на голове шляпа, в зубах трубка. На земле возле стула осталась недопитая чашка чая без блюдца. На рубашке не хватало нескольких пуговиц, в разрезе ворота темнела волосатая грудь. Длинный костистый нос, близко посаженные серые глаза, борода, узкий, точно щель, рот, влажные губы. Возраст угадать трудно — может быть, тридцать лет, может быть, пятьдесят.
— Добрый день, — произнесла наконец Элизабет, запинаясь; рука ее судорожно сжимала ленту на корсаже.
— Здравствуйте, — ответил фермер, разглядывая ее в упор. — Откуда путь держите?
— У меня сломался фургон за горами, — сказала она, и в голосе ее зазвучали прежние, властные нотки. Как ни жалок был сейчас ее вид, она стояла, высоко вскинув голову. — Волов угнали бушмены. Слуги-готтентоты нас бросили. И я вынуждена была возвращаться пешком.
— Через карру пешком не пройдешь, — возразил он.
— Пришлось. — Она вытерла со лба пот и откинула назад грязные волосы.
Фермер не шевельнулся.
— Несколько дней назад мы встретили караван готтентотов. Они рассказали нам о вашей ферме.
— А, эти ублюдки. Вознамерились здесь ночевать — какова наглость? Истоптали бы все в прах, выпили всю нашу воду. Ну, я их послал…
— И мы подумали, может быть, вы согласитесь… — Она умолкла, заметив, что он, сощурившись, глядит на Адама.
— А это… это мой…
— Ясно, — отрывисто бросил фермер. — Пусть идет на кухню.
— Постойте, я… — Она протестующе взмахнула рукой, но фермер не понял ее жеста и протянул ей руку для пожатия. Получилось смешно.
— Де Клерк, — представился он.
— Элизабет Ларсон.
— Ясно, — сказал он все так же неприветливо и жестко.
— Герр де Клерк, я…
— Ладно уж. Можете пока пожить у нас, а там решим, что делать. — Он обернулся и закричал: — Летти!
На пороге появилась босая женщина в вылинявшем синем платье без нижних юбок и кринолина, волосы гладко зачесаны за уши, лицо обветренное и загоревшее несмотря на шляпу, которую она, видно, никогда не снимала. Без возраста, как и он. Но вряд ли очень старая, потому что беременна, и даже на сносях.
— Эта женщина прошла через карру, — объявил он. — Зовут ее Ларсон. Моя жена. Позаботься о ней.
— Конечно. Входите в дом, прошу вас.
На пороге Элизабет остановилась.
— Человек, которого вы послали на кухню… Адам…
— Слуги за ним приглядят, — отрезал фермер, сел на стул и принялся набивать потухшую трубку.
Она хотела объяснить, но передумала: «А вдруг он нас прогонит, кто его знает. Право же, обоим нам будет лучше, если я не стану…»
— Входите же, — повторила женщина, — на солнце жарко.
Дверь вела прямо в спальню, там стояла широкая медная кровать, несколько сундуков, сколоченных из досок атласного дерева, у стены батарея ружей, на глиняном полу шкура зебры. Здесь, под тростниковой крышей с незашитыми потолочными балками, было прохладнее, чем на дворе, но душно, невыносимо душно.
— Издалека вы? — спросила женщина.
— Да. — Элизабет коротко повторила свою историю, опустив главное, — кто знает, как отнесется к такому сообщению жена фермера.
— У вас не во что переодеться?
Элизабет качнула головой и опустилась на краешек кровати. Кровать была покрыта одеялом из шакальих шкур.
— Нет, это мое единственное платье.
— Я дам вам свое.
— Спасибо. Я бы хотела попить.
— Сейчас. — И женщина громко закричала в другую дверь, которая вела внутрь дома: — Леа! Принеси воды!
Они сидели в неловком молчании и ждали, но вот в комнату вошла низенькая жилистая старуха рабыня и подала глиняный кувшин и кружку с отбитой ручкой.
Элизабет помедлила минуту, потом взяла кружку, наполнила и, поднеся к губам дрожащими руками, залпом выпила. Снова налила себе воды, потом еще раз и еще и наконец сказала:
— Благодарю вас. А нельзя мне… а не могла бы я помыться?
— Сейчас спрошу мужа.
Элизабет ждала, прижавшись головой к спинке кровати. Вот женщина вернулась со двора и снова закричала так же громко и пронзительно:
— Леа! Принеси корыто и воды для мытья.
Ответа она не стала ждать, подошла к сундуку в дальнем углу, опустилась на колени и принялась рыться в сложенных вещах, потом извлекла коричневое шелковое платье, мятое, но совершенно новое.
— Нет, нет, что вы, оно такое красивое, — запротестовала Элизабет. — Мне бы старенькое, у вас, наверно, есть.
— Зачем мне здесь такое платье? — спросила женщина и со стоном поднялась. — Я берегла его для крестин. А мы уже похоронили четверых детей. Вон под тем бугром.
— Но у вас скоро опять будет ребенок, платье и пригодится.
— Нет, не пригодится. — Беременная женщина покачала головой. — Уж больше недели, как он перестал шевелиться. — Она протянула руку к двери во двор. — Ему я не говорила, боюсь, но сама-то уже не сомневаюсь: ребенок родится мертвый.
— Погодите, может быть, еще все обойдется.
Женщина снова покачала головой: без сожаления, без печали, тупо.
— Я тоже потеряла ребенка во время путешествия, — сказала Элизабет в порыве сострадания. — И даже не знаю, где он похоронен.
— Здесь только бушмены могут жить, да готтентоты, да звери, — уныло говорила женщина. — Белым тут делать нечего. Но разве мужу что-нибудь докажешь. — Испуганно вздрогнув, она выглянула во двор.
Вошла рабыня, с трудом неся большое деревянное корыто с водой. Через плечо у нее было переброшено грязное полотенце, в кармане передника лежал кусок домашнего мыла.
— Ну вот, — сказала беременная фермерша, — мойтесь. А мне надо в кухню. С этих людей глаз нельзя спустить. Пошли, Леа.
Оставшись одна, Элизабет увидела, что в воде уже кто-то мылся. Она была мутная, у краев корыта собралась грязная пена. Ладно, пусть, все равно это — вода.
Она развязала корсаж. С минуту постояла в смущении, раздумывая, не закрыть ли прежде дверь. Потом решила, что тогда в спальне будет слишком темно… Вытянув из рукавов руки, она движением бедер сбросила платье вниз, на пол. Оттолкнув ногой это рубище, встала в корыто. Корыто было большое и глубокое. Она села в прохладную грязную воду, закрыла глаза и долго сидела не шевелясь, поставив локти на колени и опустив на руки голову. Вода… господи, вода!..
Наконец взяла мыло и принялась мыться. Несколько раз вымыла волосы, лицо, без конца намыливала и терла тело, пока от мыла не Остался крошечный обмылок и вода в лохани не подернулась темной пеной.
Потянувшись за полотенцем, она заметила на сундуке возле кровати круглое зеркальце. Оно треснуло наискосок, но все равно это было зеркало. Замирая от страха и волнения, Элизабет пробежала босиком к кровати, нагнулась и стала рассматривать себя. Темная пергаментная кожа, глубокие морщины. Синие глаза запали глубоко в глазницы. Маленький точеный нос. Рот слишком велик, губы запеклись, растрескались. Резко выступили скулы, — никогда она не думала, что они у нее такие широкие. Ключицы торчат, локти острые, костлявые руки с большими неуклюжими кистями. Иссохшая грудь, даже не грудь, а просто отвисшие складки с большими сосками в шершавых струпьях, ввалившийся живот, тазовые кости чуть не прорывают кожу. Спутанные волосы в паху, огромные коленные чашечки, узкие ступни… Я? Неужто это я? Но кто я, господи, ответь?