Мгновенье на ветру

— Разделаешь? — спрашивает он ее после того, как снял с антидорки шкуру.

— А ты?

Он показывает ей на пистолет и снова заряжает.

— Зачем? Нам вполне хватит одной! — возражает она. — В такую жару мясо испортится.

— Возьмем желудочный сок, — коротко говорит он.

Он точно и хладнокровно убивает еще несколько газелей, потом откладывает пистолет в сторону и начинает поражать животных ассагаем. За оградой лежит уже добрый десяток туш, а живая река все течет и течет.

Элизабет помогает Адаму развести костер. Но бегущие мимо их убежища газели не шарахаются от огня, они попросту его не замечают.

— Если б не стена, они пошли бы прямо на пламя, — объясняет он, наконец разговорившись. — Видел я, как они переправляются через реки. Те, что идут впереди, остановятся на берегу, а задние напирают и сталкивают, сталкивают их в воду, запрудят реку трупами и потом бегут, точно по мосту.

Медленно катятся нескончаемые волны землетрясения, а они жарят на костре мясо и едят. Все это невероятно, абсурдно, Элизабет отказывается верить тому, что происходит. Адам продолжает свежевать туши антидорок и собирает сок из их желудков.

Элизабет зажимает нос, чтобы не слышать теплого тошнотворного запаха.

— Потом спасибо скажешь, — говорит он ей и улыбается.

— Неужели мы не найдем воду?

— Разве газели стали бы переходить с места на место, если бы в той стороне была вода?

— Как, значит…?

Он кивает и продолжает сосредоточенно трудиться.

— Стало быть, впереди и в самом деле будет еще хуже?

— Да. И не только из-за воды. Страшнее другое — они всю саванну размолотили в пыль. Теперь нам не найти в земле никаких клубней и корневищ. Теперь эта страна — пустыня.

Она поднимается во весь рост под стоящим в зените солнцем и смотрит на юг, туда, где на краю движущейся саванны высятся горы. И он знает, о чем она думает: это те самые горы, через которые они пришли сюда.

Весь день мимо них лавиной течет стадо. Их убежище — крошечный островок среди кишащей телами, роящейся долины, где все покрыто рыжей пылью. Адам оставил себе только первого самца, которого он убил, а она разделала, и тщетно старается уберечь мясо от солнца у каменной стены под кароссой. Остальные туши он швыряет в живую лавину, и копыта антидорок втаптывают их в землю. Наконец наступают сумерки. Земля по-прежнему содрогается. Они сидят возле своего маленького костра, прислонившись к стене, и слушают грохот несущейся мимо них ночи. В густой пыли не видно звезд. И лишь перед самым рассветом поток начинает редеть. Газели внезапно нахлынули и так же внезапно исчезли. Гром откатывается все дальше, стихает до глухого, однообразного гула… но вот и гул мало-помалу замер, лишь земля все еще продолжает дрожать. Потом унялась и эта дрожь.

Восходит солнце. Они встают; в глазах у них туман, все тело в пыли, голова раскалывается. Мир вокруг них огромен и пуст, еще более пуст, чем прежде. Над неохватным вельдом висит неподвижное облако пыли; ни ветерка, ни дуновенья в воздухе. Все очертания рельефа стерты, кажется, что даже сами холмы втоптаны в землю. Исчезли без следа низкорослые кустики, кучи хвороста, груды камней, все ровно и однообразно до самого горизонта, везде только пыль и пыль.

— Ну что ж, идем? — спрашивает он.

Она не отвечает, даже не кивает ему головой.

— Я все время верила, что дальше будет лучше, — говорит она наконец. — Потому и держалась. Изо дня в день я твердила себе: завтра, завтра…

— А сейчас? — сурово спрашивает он.

— Здесь нельзя оставаться, — говорит она.

— Попробуем вернуться? — Он протягивает руку в сторону горной цепи на юге.

— Разве мы сможем снова перебраться на ту сторону?

Он пожимает плечами.

— Тогда идем вперед, — говорит она.

— Даже зная, что впереди будет еще хуже?

Она кивает, стиснув зубы, и поднимает с земли свой узел. И вот они вступают в эту огромную пустоту, ошеломленные, раздавленные. В небе кружат грифы.

Через несколько миль, когда солнце уже палит без пощады и жалости, они видят в пыли чьи-то растоптанные, окровавленные останки, их расклевывают грифы. Обломок черепа, зубы, клочья шерсти — теперь и не догадаешься, что это был за зверь.

— Лев, — говорит Адам с уважением. — Попался им на пути, бедняга.

— Как, лев? — Она умолкает, слова здесь бессмысленны.

Вот это и есть история, о которой мы говорили, ты помнишь? А ты не хотела мне верить. Ты все еще думала, что историю творит Капстад за всю страну. Теперь ты хоть немного поняла? Поняла, что жизнь продолжается и здесь, в пустыне? Теперь тебе внятны страдания малых сих, внятен бунт терпеливых и кротких?

Ты стоишь возле меня так тихо. В нескольких шагах — грифы. Вокруг нас — никого, ничего. Пыль на тебе спеклась коркой, волосы слиплись в колтун, обугленное лицо в потеках пота, возле губ пролегли страдальческие складки, в воспаленных глазах страх, грудь с почерневшими на солнце сосками обвисла. Человек, обратившийся в прах. И никогда еще я не любил тебя так сильно, как сейчас.

Развалины — лишь еле различимый бугорок на голом склоне среди выжженного, вытоптанного вельда, но они притягивают их к себе как магнит. После трех заброшенных жилищ по другую сторону гор это первые следы человека в пустыне, и привели сюда Адама и Элизабет грифы.

Дом сложен из камней, скрепленных глиной, передняя стена рухнула, балки и стропила крыши сорвал ветер, низкая каменная ограда вокруг двора местами обвалилась, но все еще стоит. Наверное, эта ограда и защитила двор от газелей, им пришлось ее обогнуть. Над домом кружат грифы, двое уже уселись на разоренной крыше, остальные расположились на развалинах забора. Но людей нет. На крыльце лежит разлагающийся труп газели, он-то и приманил стервятников, труп газели и собака.

Сначала кажется, что собака тоже мертва, но вот она приподнимает голову — непомерно большую на тощем туловище с выпирающими ребрами и тонкими как палки ногами, и слабо тявкает на птиц, которые подошли к ней слишком близко. Грифы отлетают и невозмутимо возвращаются к темному, сужающемуся полукольцу терпеливо ждущих товарищей.

Наверное, собака охраняет труп газели с тех самых пор, как здесь прошло стадо, понемножку ест мясо, лижет засохшую кровь. Когда Адам и Элизабет подходят к дому, собака, шатаясь, поднимается на ноги и оскаливает зубы; вокруг ее ввалившихся глаз и пасти роятся мухи. Она пытается отогнать людей сиплым бессильным лаем, потом начинает тихо скулить, повиливая хвостом. Адам подходит к псу, гладит его исхудавшую голову. Наверное, хозяева ушли, а собаку оставили здесь, но сколько времени она живет одна? И почему она не пошла с людьми? Почему хозяева не увезли с собой мебель, теперь она рассохлась, развалилась, и лежит грудой досок и щепок на глиняном полу. Наверное, дом пустует уже давно. Впрочем, кто знает, солнце и ветер разрушают здесь быстро и без всякой пощады.

Первым долгом надо убрать труп газели. Адам хватает ее за ноги и тащит прочь, собака снова рычит и даже пытается укусить, в полумиле от дома Адам бросает газель, и тут же на нее опускаются грифы. Во дворе собака виновато машет ему хвостом, видно, у нее не осталось сил на злобу. Она, поскуливая, тычется мордой в колени Адаму и трусит за дом, потом возвращается и снова бежит прочь, и, подстрекаемый любопытством, Адам следует за ней. Собака ведет его на задний двор к чахлым колючим кустикам у высохшей канавы, и возле кустиков он видит каменный колодец. Наверное, в дождливые годы его питает ключ. Не переставая скулить, собака пытается вскочить на каменную стенку колодца, но ноги не держат ее, она падает.

Не веря своим глазам, Адам бросается к колодцу и заглядывает внутрь, но там слишком темно, он ничего не видит. С замиранием сердца кидает он вниз камешек и вдруг слышит тихий всплеск воды. Он связывает вместе все ремни, сколько у них есть, опускает в колодец помятый котел и принимается терпеливо зачерпывать воду. Наконец он достает немного грязной, вонючей жижи. На дне колодца ее совсем немного, видно, там осталась лишь неглубокая лужа, но от этой неожиданной находки слезы сдавливают ему горло. В порыве радости он наливает немного воды для собаки на плоский, с углублением, камень, потом наполняет скорлупу страусиного яйца для Элизабет.