Страница 51 из 71
Они ползут наискосок по гладкой поверхности скалы, пробираясь от трещины к трещине, от уступа к уступу. Крепче держись. Если ты сорвешься, я упаду вместе с тобой. Даже здесь, на высоте, есть жизнь: мелькают крошечные ящерки, птица высиживает в гнезде крапчатые яйца, она не обращает на нас никакого внимания…
— Сумеешь сюда встать?
— Да. Только дай мне руку.
— Держись. Опля!
— Спасибо.
Слова сыплются в пропасть, точно камешки.
Она долго лежит на гребне скалы, вся дрожа и ликуя. Потом лезет за ним дальше по узкой и чуть более пологой стене расщелины к вершине. Вот уже осталось совсем немного, и вдруг за скалами раздается шум. И они в ужасе застывают. Лишь когда наверху послышалось тявканье и понеслось по ущелью, эхом отскакивая от скал, Адам вздыхает с облегчением:
— Обезьяны.
На тревожный клич вожака животные сбегаются со всех сторон, садятся на гребень скалы и наблюдают за поднимающимися путниками. Но вот они наконец успокоились и снова разбредаются в поисках пищи, выворачивают из земли небольшие камни, под которыми лежат личинки и прячутся скорпионы, рвут с кустов стручки семян и ягоды, собирают гусениц, вылавливают у своих детенышей и друг у друга вшей и блох.
В первый раз за все время, что они идут через горы, у них становится легко на душе, тяжести и угнетенности как не бывало, они чуть ли не радуются обществу обезьян.
— Главное — подняться наверх, ведь спускаться не в пример легче, — говорит Элизабет.
Но они не успевают добраться до вершины, ночь застигает их в пути, приходится искать приюта среди нависших скал, под примостившимися наверху обезьянами.
Едва они принялись за свой ужин — остатки меда, заяц, которого он подстрелил из лука, две маленькие рыбки из реки, что течет внизу, — как над ними разражается адский концерт: душераздирающий крик, вопли ужаса, отчаянное тявканье, летят камни, ударяясь о скалы, брызжут искры, грохочет эхо ударов. Они в страхе вскакивают. Мимо них, не разбирая дороги, несутся врассыпную обезьяны, матери изо всех сил прижимают к себе замаранных детенышей.
Они не сразу соображают, что же произошло. Один из молодых самцов бежит прямо на них и, чуть не налетев, останавливается, рычит, оскалив свои огромные клыки, потом поворачивается, чтобы бежать прочь, и в этот самый миг из-за выступа мелькает пятнистая тень и кидается на обезьяну. Они так близко, что видят смертный страх в глазах самца, когда он издает бессильный жалкий крик, но леопард уже подмял его и покатился по земле в облаке пыли. Громко хрустнули кости, будто кто-то сломал сук. Рот самца раскрыт, из перекушенной вены на шее хлещет кровь. Миг — и леопард снова скачет вверх по склону, волоча за собой труп, а обезьяны с воплями и верещаньем швыряют в убийцу град камней.
Адам заметил камни вовремя. Он толкает Элизабет за выступ, где они устроились на ночлег, и не позволяет ей оттуда выглядывать, пока не стихает шум. С грохотом летят последние камни, и наконец настает тишина — точно и не раздавалось в горах ни единого звука со дня сотворения мира.
Они выходят из своего убежища, но уже стемнело и почти ничего не видно. Леопард, наверное, перемахнул через ближайшие зубцы скал или залег в кустарнике. Обезьяньей стаи нет и следа, на земле остался лишь желтый кал да лужа крови в том месте, где леопард загрыз самца.
— Он был так близко, — потрясенно шепчет она, глядя на кровь. — Поднимись мы чуть выше, и он убил бы кого-нибудь из нас.
— Он давно убежал, — успокаивает ее Адам, но она догадывается по его голосу, что и он испуган.
— Как страшно он кричал! Совсем как человек.
— Смерть была очень быстрая, — говорит он коротко и берет ее за руку. — Идем, уже совсем темно.
— Как ты думаешь, леопард вернется?
— Нет. Но все равно нам лучше укрыться.
Он ведет ее в их убежище.
— Ты так и не поела, — говорит он.
Она качает головой.
— Нет, нет, я не могу есть. Потом.
— Пожалуйста, — уговаривает он. — Ты должна подкрепиться. День у нас завтра трудный.
— Завтра обезьяны опять придут на склон кормиться, — говорит она, глядя в сгущающуюся темноту. — Как ты думаешь, они еще будут помнить тот ужас, что сейчас разыгрался? Или они все сразу забывают?
Он пожимает плечами.
Немного погодя она говорит, слегка успокоившись:
— Знаешь, может быть, так даже лучше — сразу. Миг ужаса и боли, и все, конец. Гораздо хуже, чем состариться, как та старуха готтентотка, и умирать медленной смертью в дикобразьей норе.
— Старуху, которая спасла меня после укуса змеи, — говорит он задумчиво, — соплеменники тоже бросили умирать. Но я ее спас. Я прожил возле нее несколько месяцев, мы двигались очень медленно, чтобы она не уставала. И все-таки она умерла, умерла в двух днях пути от новой стоянки ее племени. — Он умолкает надолго, потом говорит все так же отрешенно: — Я заботился о ней, делал все, чего не мог сделать Для своей бабушки. А она все равно умерла. Непостижимо! Я был в таком горе и гневе, никак не мог смириться. И даже похоронив ее, я еще долго думал о ней, надеясь, что хоть своей памятью удержу ее среди живых. Но все оказалось тщетно.
— Она умерла, но ты жив, — с жаром говорит Элизабет. — Мы с тобой живы. И будем жить.
— Как ты думаешь, мы будем вместе и доживем до старости в Капстаде? А потом наступит день…
— Во всяком случае, никто не похоронит нас заживо в дикобразьей норе.
— Разве для человека нет несчастья страшнее? — спрашивает он.
— Такой конец страшнее, чем смерть обезьяны.
— Но ведь мы с тобой не обезьяны.
— Ты точно жалеешь об этом, — пытается пошутить она.
— Может быть, и вправду жалею.
Совсем стемнело. Они ложатся рядом под меховыми кароссами.
— Завтра будем на вершине, — сонно говорит она.
Но оказывается, что до вершины еще далеко. Добравшись до верха стены, который они считали пиком, они видят перед собой еще один склон, выше прежнего, за ним другой, третий в бесконечной гряде гор. И все-таки они упорно лезут вверх. Они уже не говорят легко и бодро, что вот завтра, когда они будут по ту сторону… Они просто идут вперед и вперед, неуклонно и сосредоточенно. И наконец спускаются в ущелье, где столетья назад тоже, наверное, текла река, и движутся теперь по его извилинам. Стены ущелья раздвигаются, опускаются все ниже, ниже, и вот однажды перед вечером они огибают последний поворот и видят ярдах в ста внизу бескрайнюю равнину.
Они в молчании глядят на нее, вбирая в себя глазами спекшуюся мертвую землю, маленькие смерчи белой пыли, которые ветер несет по равнине и вдруг швыряет в белесое небо, прижавшиеся к земле серые кустики, камни, красноватые холмы, похожие на гигантских окаменевших ящериц, огромные голые пространства, мглу, затянувшую горизонт.
Они не смотрят друг на друга, не произносят ни слова. Широко открытыми глазами глядят они перед собой.
Повернуться и уйти нельзя. Обратно пути нет. Надо идти вперед…
— Я выхожу замуж за Эрика Алексиса Ларсона, — объявила она за ужином.
— Ни за что! — вскричала мать. — Это безумие, неслыханное безумие!
— Пусть безумие, я все равно с ним еду.
— Ты отец, Маркус, запрети ей, — приказала Катарина мужу. — Что скажут наши друзья? Женщина отправилась в пустыню!
— А почему бы женщине не отправиться в пустыню? — возмутилась Элизабет. — Почему ей на все наложен запрет? Разве быть женщиной зазорно?
— Я вышла замуж за человека, который лишен честолюбия, — с безмерной горечью сказала мать. — Похоронила двоих детей, двух сыновей, — ах, будь они живы, все сложилось бы совсем по-другому. Пережила в этой стране столько горя, столько лишений… Но ты, Элизабет, ты выросла в приличной семье, ты так избалована жизнью, все тобой восхищаются, берут с тебя пример.
— Можно подумать, я собралась не в обыкновенное путешествие по пустыне, а в преисподнюю…
Какое счастье дарят руки, как они прекрасны, когда возвращаются из путешествия по стране любви. Элизабет сидит, привалившись спиной к каменистому склону бугра, где они отдыхают в послеполуденной тени, и рассматривает руку Адама, положив ее себе на колени. Ведет мизинцем по линиям ладони — как жалко, что она не умеет гадать по руке. Кстати, что ей там предсказывала цыганка в Амстердаме? Сколько здесь линий, одна из них линия жизни, другая — линия любви, третья — линия судьбы, которая же обрывается так резко? Она с безысходной любовью прижимает его ладонь к губам, готовая заплакать. Любовь и страдание, вот что ей предстоит отныне. На это путешествие нас обрекла судьба, и каждый из нас огромен, как пустыня, в каждом — бесконечность, непостижимость. Мелкие подробности для тех, кому довольно фактов и улик…