Мгновенье на ветру

— Если бы он проснулся, если бы стал ловить меня, как Левис, я размозжил бы ему череп не задумываясь. Ведь бросился же я на него, чтобы убить, когда он приказал мне сечь мою мать. — Адам глядит поверх пламени костра на вход пещеры, где ветер треплет шкуры, за которыми начинается темнота. — Нет, я ничуть не испугался. Наоборот! В первый раз за всю жизнь у меня появилась свобода решать. Я мог убить его, мог оставить в живых. Раньше меня всегда заставляли подчиняться воле других. И я вынужден был подчиняться, хотя все во мне противилось. А в ту ночь вдруг оказалось, что я сам волен решать. И почему-то мне не захотелось его убивать. Два года я обдумывал свою месть во всех подробностях, мечтал, как она совершится, только ею и жил. А когда миг наступил, оказалось, что мне все это больше не нужно. Видишь, как просто. Я был волен решать — и решил. У меня больше не было нужды кому-то что-то доказывать, даже самому себе.

— Зачем же ты тогда говоришь, что твой бунт был напрасен? — удивленно спрашивает она.

— Потому что сейчас я решил вернуться. Значит, я по-настоящему не победил.

— Адам… — произносит она. Потом тише, нежнее — Аоб… Ты действительно возвращаешься не только ради меня? Это правда?

— Не все ли равно?

— Ответь мне, — настаивает она. — Я должна знать.

— Все эти годы я тосковал о Капстаде и жаждал вернуться, — говорит он.

— Но ведь не возвращался же!

— Может, я и сейчас не пошел бы туда. — Он смотрит ей в глаза. — Но из-за тебя не могу остаться.

— Значит, ты все-таки идешь ради меня?

— Ты думаешь, я иду, потому что ты можешь купить мне свободу? Нет. Я иду, потому что без тебя мне просто нет свободы.

В ту первую ночь, думает она, глядя, как он жарит вяленое мясо и заваривает вместо чая горсть ароматических трав, в ту первую ночь она точно так же сидела и не сводила с него глаз. Было слишком темно, и она не могла разобрать, глядит ли он в сторону фургона или отвернулся от него прочь; ей хотелось подозвать его к себе, поговорить с ним, но было страшно; его присутствие и защищало, и казалось угрозой. А теперь? Теперь, когда она его любит, разве она чувствует себя более защищенной, разве угроза исчезла?

Она подходит к выходу из пещеры, поднимает шкуры и выглядывает наружу. Маленькие влажные снежинки ласково вьются вокруг ее лица.

— Долго длится зима в этих горах? — спрашивает она, возвращаясь к костру и ежась от холода.

— Обычно здесь зимы вообще не бывает. — Он подает ей еду. — Надо набраться терпения и ждать. Хорошо, хоть крыша над головой у нас есть.

И в самом деле, им здесь лучше, чем в той первой пещере у моря. Порой бывает муторно, тоскливо, дни такие долгие, скучные, ночам нет конца, она уже давно надсадно кашляет, и все-таки они чувствуют, что с души спала тяжесть, они знают, что возвращаются на родину, что эта пещера — всего лишь остановка в пути. Рано или поздно зима кончится, они пойдут дальше. Теперь они не стараются обмануть друг друга, не притворяются, что здесь их дом, — нет, это лишь временное пристанище, они здесь просто зимуют. Прошлое и будущее живут теперь с ними рядом, они их больше не пытаются отвергнуть.

Вскоре после ужина она укладывается под одеялом из шкур у костра. Он подает ей отвар целебных листьев, которые набрал нынче днем внизу, там, где нет снега, а сам берет нож, садится у огня и, прислушиваясь к ее хриплому кашлю, принимается вырезать из кости и кварца наконечники для стрел, которые он потом привяжет к тонким стержням железного дерева. Зазубренные кончики стрел он окунает в смесь из густого сока ядовитых кореньев и яда полузамерзшей змеи, которую нашел на склоне. Он не просто готовится к будущему путешествию, за этим занятием он забывает скуку и холод, оно отвлекает его от тревожных мыслей о ее болезни. А она очень похудела, тело у нее стало синевато-бледным, когда он обнимает ее возле костра, он чувствует под нежной кожей ее ребра, острые лопатки, бедра, и все равно она раскрывается навстречу ему, точно рана.

В предрассветной тьме они просыпаются от непривычного шума: хлопает приоткрывшийся занавес из шкур, который закрывает вход в пещеру, какая-то тень несется мимо. Элизабет прижимается к нему и глухо вскрикивает. Повинуясь инстинкту, он закрывает ее своим телом, хватает полено и кидает на дотлевающие угли; огонь вспыхивает, но Адам уже в полной боевой готовности, в руках пистолет.

У стены стоит замерзший, насмерть перепуганный детеныш антилопы с огромными глазами. Наверное, за ним кто-то гнался — леопард или рассвирепевший ветер. Ноги у детеныша дрожат, он глядит на них в растерянности и тревоге, порывается бежать, но горящий впереди огонь отрезал ему путь к выходу.

Только и всего-то. Элизабет смеется, но в горле стоит ком, ее вдруг словно отбросило в тот вечер у реки, когда она купалась и маленькая антилопа увидела ее обнаженной.

— Бедняжка просто искала у нас приюта, — говорит она. — Давай спать.

Но Адам все глядит и глядит на их гостя, потом неохотно забирается под кароссу. Элизабет снова начинает колотить кашель, и когда она, вконец обессиленная, все-таки засыпает, за пологом из шкур сереет рассвет. Адам просыпается первым.

Угли давно потухли, но детеныш все еще здесь. Он лежит в глубине пещеры у стены и глядит на них огромными глазами. И стоило Адаму шевельнуться, он вскакивает на ноги.

Адам бросает взгляд на Элизабет. Она спокойно спит. Он неслышно поднимает ассагай и крадется в глубь пещеры к животному. Снаружи стоит тишина, снег поглотил все звуки. Ни шороха внутри, лишь мерно дышит Элизабет. Шаг, еще шаг… антилопа в ужасе застыла. И вдруг Адам прыгает вперед, прижимает ее к земле, хватает одной рукой острые рога и, закинув назад ее голову, одним движением перерезает горло.

Жалкий, захлебнувшийся в муке крик…

— Адам! — слышит он за спиной.

Он крепко держит бьющееся в агонии тело, наконец отпускает и, не глядя на Элизабет, виновато опустив голову, начинает свежевать маленькую тушу. Потом выходит из пещеры и моет руки в снегу.

Она не произносит ни слова. Услышав, что он возвращается, она быстро на него взглядывает и снова опускает глаза к костру, который она пытается разжечь. Зубы ее слегка постукивают.

— Зачем ты его убил? — спрашивает она наконец.

— Уж больше месяца, как мы не ели мяса.

— Ты его предал.

— Предал? Нам надо выжить. Идет снег. Кто знает, сколько нам еще придется здесь просидеть?

Она спокойно смотрит на него, потом, устало вздохнув, кивает.

— Наверное, ты прав.

Ее снова сотрясает кашель.

— Тебе надо поесть мяса, — говорит он. — Будешь есть сырое?

Она качает головой.

— Тогда я сейчас поджарю его прямо на огне. Пожалуйста! Тебе вредны такие холода.

— А антилопа…

— Антилопы больше нет, есть мясо.

— Да, конечно.

Но когда он протягивает ей маленький кусочек мяса, который он вынул из пламени, она крепко зажмуривает глаза и стискивает зубы, стараясь его проглотить.

Ее покорность огорчает его больше, чем гнев, которого он ожидал.

— А ты попробуй посмотреть на все другими глазами, — говорит он, надеясь, что она начнет возражать и поможет ему убедить себя, но она молчит. — Представь, что ночью к нам пришла не антилопа, а лев, ведь он наверняка бы нас убил.

— Значит, мы всего лишь звери? — спрашивает она, не глядя на него.

— Но ведь тебе не выжить, если ты не станешь зверем. — Она не отвечает. — Никогда не забуду один случай, — продолжает он. — Как-то мы с хозяином пошли на гору, — он тогда еще был моим хозяином. Отправились туда чуть свет, он очень спешил, не дал мне даже позавтракать. Он взял меня с собой расчистить участок земли на склоне, хотел разбить там фруктовый сад. Я знай себе работаю лопатой, а он стоял, глядел вокруг, да вдруг и говорит: «Эх, красота-то какая, Адам, ты только погляди!» А я копал и думал про себя: «Хорошо тебе восхищаться природой, ты-то вон сыт, а у меня живот подводит от голода, мне не до красот».

Она кидает на него взгляд, но тут же опускает глаза и закашливается. Он подходит к ней, обнимает ее и чувствует, как она, содрогнувшись, сжимается.