Мгновенье на ветру

Ночью она спала спокойнее. А утром они увидели, что и третий птенчик издох.

— Можно сварить из них суп, — предложил он. — Не бог весть сколько мяса, но все-таки.

— Ни за что! — воскликнула она с таким жаром, что он удивился. — Как тебе пришло в голову? Я их сама кормила.

— А что с ними делать? — Он пожал плечами.

— Не знаю. Похоронить. Мало ли…

Она тяжело вздохнула и умолкла, точно говорить с ним было бессмысленно, взяла два крошечных съежившихся трупика и пошла вон из пещеры. Он не сделал ни одного шага вслед за ней, набил трубку и стал курить, надеясь успокоиться. Небо совсем очистилось, но холод пробирал до костей.

Прошло несколько часов, а она все не возвращалась, тогда он встал и нехотя пошел ее искать.

Теперь скелет обнажился полностью, он ярко белеет на валуне у водоема длинной извилистой дугой, точно герб на щите: изящный, строгий узор, ничего тайного и недоговоренного, каждый позвонок тщательно прорисован, все ясно, точно и бескомпромиссно, и здесь уже не будет перемен, здесь не страшна никакая опасность, здесь нет желаний, колебаний, страхов, форма определилась навсегда, она неотвратима и прекрасна.

Он нашел ее далеко от пещеры, у водоема, она сидит, отвернувшись от моря, и глядит в сторону утесов, туда, где начинается земля.

— Ну что, похоронила? — спрашивает он.

— Да. Сядь, посиди со мной. Я по тебе соскучилась.

— Что ж не вернулась?

— Ждала, что ты придешь ко мне.

— Здесь холодно.

— Да, холодно. Зато какой простор, как вольно дышится. В пещере душно.

— Она тебя угнетает?

И как только он задал этот вопрос, оба поняли, что настала минута, к которой они готовились давно.

— Да, угнетает, — призналась она. — Мне нечем дышать. Скрывать и притворяться бесполезно. Мы просто задохнемся оба, вот и все.

— Но что же делать? — Он очень хорошо знает что, но произнести приговор должна она.

— Нельзя без конца притворяться.

— Ты думаешь, мы притворялись? — Он садится рядом с ней и ждет ответа, точно от него зависит его жизнь.

— Ты видишь, они умерли, — вдруг говорит она. — Я грела их, кормила, заботилась, и все-таки они умерли. — Она встряхивает головой. — Жизнь обошлась с ними жестоко.

— Подумаешь, двое птенцов. Кому они нужны? — говорит он, искушая ее.

И она хватает приманку.

— А мы? — спрашивает она с изумляющей его откровенностью, глядя на него в упор. — Мы тоже никому не нужны, нам тоже нет здесь места. Но пока светило солнце, мы этого не замечали. Мы были слепы. Во всяком случае я была слепа, я знаю.

— А я-то думал, ты здесь счастлива…

— Наверно, потому что я была слепа. — Она опускает голову, волосы падают ей на лицо, она откидывает их рукой. — Вот видишь, а я думала, что ты счастлив. И оба мы столько времени боялись признать правду. Щадили друг друга, не понимая, что это самый верный способ погубить себя.

— А сейчас? — осторожно, с расстановкой спрашивает он.

Она смеется горько, но с неожиданным ликованием.

— Значит, наш маленький рай оказался не вечным. Он был лишь передышкой, лишь остановкой в пути.

— Ты хочешь уйти отсюда?

— Разве дело в желании? — говорит она. — Мы просто должны отсюда уйти, я это знаю твердо. Должны, если хотим остаться честными. Иного пути у нас нет. Мы все отодвигали решение, но…

— Что ж, нам собираться недолго. Можем сегодня и двинуться.

— Давай.

— Куда же мы пойдем? — спрашивает он.

— У нас ведь с тобой один путь, верно?

Он молча кивает.

— Круг должен замкнуться, — говорит она и берет его за руки, — чего бы нам это ни стоило.

Продолжая путь, мы словно каждый раз начинаем его заново, и нам нужна вся наша вера. После того, как море извергнуло Адама, а потом чуть не поглотило снова, он поднялся, весь мокрый, дрожащий, и, точно вор, стал красться по немощеным улицам мимо темных домов, мимо садов, где лаяли собаки, к знакомой горе, на которую он так долго глядел издали. Целый день он карабкался наверх и лишь к вечеру оказался на той стороне, возле фермы. Нужно было непременно проникнуть в этот белый большой дом под тростниковой крышей до темноты, пока не заперли высокие двери и не заложили прочные деревянные ставни на окнах.

В винограднике рабыни и ребятишки гоняли птиц, в проходах между шпалерами лоз спускались с тяжелыми корзинами рабы и пели, потому что близилось время ужина, когда им давали немного вина. В коровнике гремели ведрами доярки. В открытую дверь кухни было видно, как там возятся служанки, из трубы валил дым. За огородом девушки-рабыни собирали яйца, кормили кур и уток. В свинарнике визжали свиньи, требуя объедков с пахтой и желудей.

Именно так и представлял он себе свое возвращение все эти долгие месяцы: челядь занята во дворе, сад перед парадным крыльцом пустынен. И все равно опасность была велика, но выбора у него не оставалось.

Он прокрался вдоль выбеленной каменной ограды, присел возле ворот на корточки, в последний раз огляделся и встал. Сердце колотилось в груди точно молот, горло пересохло. Он отворил калитку и на ватных ногах двинулся к веранде, остро ощущая, что он почти раздет. Сейчас кто-нибудь его окликнет — «Эй, что ты тут делаешь?» — и все погибло.

Вот он приблизился к крыльцу веранды, и в это время сторожевой пес, лежащий перед парадным входом, поднялся на ноги и, оскалившись, зарычал.

Адам замер. С минуту они молча глядели друг на друга. Потом он тихо, дрожащим голосом позвал пса:

— Буль, что же ты, Буль, не узнал меня? Иди сюда, Буль, иди, собачка!

Огромный мастиф подошел к нему, все так же оскалив зубы, понюхал его руки, ноги. На лбу у Адама выступил холодный пот, но он продолжал уговаривать пса.

И вдруг пес завилял хвостом и улыбнулся во всю свою пасть.

— Молодец, Буль, умница! — Адам стал гладить его большую голову. Он весь дрожал от нетерпения, но нужно было снова заручиться дружбой собаки, с которой он когда-то бегал по усадьбе.

Он повернул ручку, и парадная дверь подалась. А вдруг в прихожей кто-то есть?.. Он толкнул дверь и проскользнул в щель. Внутри было темно и тихо, пахло воском, льняным маслом. Как хорошо он знал этот дом. Вот эти двери направо ведут в гостиную. Здесь любят коротать время хозяйские дочери, что, если они сейчас сидят в гостиной, читают или листают ноты?..

Вдруг в дальнем конце коридора открылась дверь. Его охватил ужас, стало нечем дышать, и он, не раздумывая, нырнул в гостиную. Там никого не было. Темная резная голландская мебель, привезенный из Индии красный лакированный секретер, массивный шкаф капстадской работы с затейливыми медными украшениями, за стеклом фарфор и серебро, на полу, на широких досках атласного дерева, — ковры, шкуры зебры, львиная шкура с набитой головой… Адам юркнул в узкое пространство между канапе и стенкой и растянулся на жестком прохладном полу.

Издалека доносились приглушенные звуки. Взволнованно залились собаки — наверное, хозяин возвратился домой. Да, вон мимо простучали копыта. Гремели подойники, мычали телята. Плакал во дворе ребенок. Где-то в доме ходили, разговаривали. Но вот все понемногу угомонилось. Закрыли ставни, чтобы никто ночью не проник в дом, заперли двери. Потом он слышал, как молились на сон грядущий, двигали по полу стулья, заунывно пели псалом.

Теперь Адам успокоился. Он в доме, он ждет своего часа. Стояла непроглядная темнота, и потому он знал, что надо полагаться только на свой слух. Долгое время спустя он наконец решился снова подойти к двери и стал отворять ее — дверь скрипнула, и он в испуге застыл на месте. Из чьей-то спальни в длинный коридор все еще падал желтый свет лампы. Но вот и свет потух. По коридору плыл душный, теплый запах льняного масла. Заскрипела кровать, голоса еще шептались несколько минут, мужчина кашлял. Потом в темноте вздохнули, и наступила тишина.

Но он все стоял и ждал, ждал и, лишь уверившись, что весь дом крепко спит, подошел на цыпочках к окну и стал открывать ставни. Железный засов лязгнул. Он снова замер, но все было тихо. Гостиную осветила луна, проступили очертания темной мебели.