Мгновенье на ветру

Она беззвучно плачет, из широко открытых глаз катятся слезы, ногти впились в ладони.

— Я предупреждал вас! — злорадствует Адам.

От его слов что-то в ней прорывается.

— Это ты виноват! — рыдает она. — Ты меня вынудил, ты!

Она кидается от него прочь и бежит по берегу вниз, путаясь в длинных юбках, в высокой мокрой траве, потом нетерпеливо подхватывает подол, чтобы не мешал, и бежит дальше. Несколько раз она поскользнулась, нога то и дело попадает в мышиные и змеиные норы, она падает, растягиваясь в глине во весь рост. Но каждый раз поднимается и, неудержимо плача, снова бежит, грудь у нее разрывается, и наконец она вынуждена остановиться. В грязной воде нет и следов их вола; даже когда она огибает широкую излучину и река открывается перед ней мили на полторы вперед, она не может найти ни намека, ни признака. До самого моря… Все их вещи, все ее вещи! Кастрюли, сковородки, ножи, остаток продуктов, одеяла, ее платья, все до единого…

Она стоит, неотрывно глядя на воду, покорившись ее злым чарам. Прыгнуть сейчас в этот угрюмый омут и исчезнуть, и не надо больше бороться с миром, который ополчился против нее, не надо обороняться от Адама, не надо ни к чему стремиться, не надо ничего желать, не надо верить. Одно движенье — и конец всему, ее понесет в безбрежное море.

Но она не может сделать это движение. Мне страшно, страшно, я устала. Я больше ничего не хочу… Она слышит его шаги, но не отводит от воды глаз. Она глядит на этот широкий поток, больше у нее ни на что не осталось сил.

— Не надо, — говорит он и берет ее за руку.

— Как ты догадался?

— Не огорчайтесь, мы дойдем.

Ее залитое слезами лицо скривилось от злобы.

— Дойдем?! Да как ты смеешь надо мной издеваться? — Она пытается вырвать у него руку. — Пусти!

— Сначала успокойтесь.

И вдруг она чувствует, что силы ее иссякли. Она бросается к нему, прижимается к его груди и, ничего больше на свете не помня, плачет, а он держит ее за плечи и, стиснув зубы, бормочет слова утешения.

Наконец она опомнилась, но еще с минуту стоит, уткнувшись лицом ему в грудь, потом, устыдившись, отворачивается и вытирает слезы.

— Идемте, — говорит он, — а то вон опять дождь собирается.

Еще два дня они прячутся в зарослях, в шалаше из веток, который с грехом пополам защищает их от проливного дождя. Ветер улегся, и они теперь не боятся, что на них упадет дерево. Кончается в конце концов и дождь, на небе выглядывает солнце.

Он принес ей сочных кисло-сладких листьев колы и с удовольствием наблюдает, как успокаиваются ее измученные нервы, как охватывает ее блаженная легкость. А потом он приносит зайца — в силок ли попался зверек, утонул или, может, замерз? — и жарит его на костре, который поддерживает все время, бросая в него поленья можжевельника. Когда погода установилась, они связывают свое оставшееся имущество в два узла и идут с ними вверх по реке к броду, который он помнит по прошлым скитаниям. Там они мастерят небольшой плот, складывают свои вещи, она тоже усаживается на плот, и он медленно, осторожно переводит его через все еще высокую, бурную воду.

Она непременно хочет сначала найти вола, и целых два дня они разглядывают по пути следы отступившего наводнения. Им встречаются бесчисленные трупы животных — антилопы, зайцы, две обезьяны, даже леопард, — но ни вола, ни своих вещей они так и не обнаружили. И в конце концов она вынуждена смириться с неизбежностью и снова идет за Адамом прочь от реки, к его далекому, таинственному морю.

…Когда ты с плачем уткнулась мне в плечо, ты искала утешения у меня, беглого раба и каторжника, или тебе было все равно, кто перед тобой, ты бросилась бы к любому встречному? Когда ты заснула на моей груди — ты и не знаешь, как долго я глядел на тебя, не смея шевельнуться, чтоб не спугнуть твой сон, — тебя просто сморили усталость и страх или ты доверилась сну, зная, что лежишь в моих объятиях? А что ты, в сущности, знаешь обо мне? Что сам-то я о себе знаю? Я полон сомнений, что же мне делать? Смиренно идти рядом с тобой к моему морю и потом отвести тебя к твоему народу — выполнить наш с тобой уговор, больше мне ничего не остается…

— У тебя была жена в Капстаде? — небрежно спрашивает она однажды.

— Рабам жениться не положено.

— Ну не жена, ну кто-то, какая-нибудь женщина, которую ты…

— Да, я иногда спал с женщинами, — безжалостно бросает он, глядя на нее в упор.

Ее лицо вспыхивает.

— Я не об этом, — смешавшись, говорит она, — ты меня не понял.

— Чего ж тут понимать?

Она долго молчит, потом собирается с духом и спрашивает, глядя себе под ноги:

— Ты что же, никогда никого не любил?

— Нет. — Они идут и идут в молчании, потом он продолжает: — Любил одну-единственную девушку, только очень недолго. Она была с Явы. А потом ее продали.

— Продали?

— Вы не знали, что рабов продают?

— Что ж, может быть, тебе повезло, — задумчиво произносит она.

Он ошеломленно молчит, потом с горечью спрашивает:

— Зачем вы надо мной смеетесь?

— Я не смеюсь, — печально говорит она. — Твоя любовь осталась для тебя незамутненной, такой, какой была вначале. Тебе не пришлось глядеть, как она хиреет и вырождается.

— А вам-то что об этом известно?

Но она его точно не слышит.

— Есть люди, которые любят друг друга только затем, чтоб мучить, — тихо произносит она.

— Смешно.

— Наверное, ты прав — смешно. А может быть, и нет. Трясясь в своем фургоне, я часто думала, что любовь по сути есть первый шаг к предательству, а потом и к убийству. Мы предаем и убиваем частицу себя или человека, которого любим. — И добавляет еще тише, с неудержимой страстью: — Разве я не разрушила душу Ларсона точно так же, как он разрушил мою? Бедный Эрик Алексис!

— Наверно, вы его никогда не любили.

— Может быть. Но как узнать, любишь ты или нет? И как узнать заранее? Разве мы знаем себя до конца, разве смеем довериться другому? — Она на миг в ужасе закрывает глаза. — Отречься от своей воли, признать над собой чью-то власть, раствориться в другом без остатка, — вот это-то и есть самое страшное.

— Но если мы не растворимся…

— Тогда, наверное, нам нечего бояться. Но это значит, что мы заранее отказываемся от счастья.

Он глядит перед собой, не видя широко раскинувшегося вокруг них вельда, слегка всхолмленного, в зарослях кустов, с густыми купами деревьев. Нет, неправда, в этом зыбком горестном мире, где столько боли, предательства и злобы, человеку должно быть дано встретить другого и больше уже не расстаться, соединиться с ним не на миг, а навеки. Такое не всем выпадает, это редкое счастье, и ради него ты должен с радостью поставить на карту жизнь, сломать все преграды, вступить безоружным в ночь. Ты можешь и не рисковать, никто тебя не неволит. Но если вся твоя жизнь была ожиданием этой встречи… Он смотрит на нее.

…«Да, да», ей хочется сказать «да». Позволь мне сказать «да». Но что-то внутри меня еще цепляется за последние крохи свободы, моя рана еще кровоточит, я все еще боюсь. Я не могу отказаться от себя, ведь я не знаю, кто ты…

Я жажду тебя. Я каждый миг душу свою страсть. Я хочу, чтобы ты был со мною, во мне. Но я не смею тебя позвать. Все мое существо зовет тебя, но именно поэтому я должна тебя оттолкнуть. Я не хочу всего лишь утолить бесплодный голод моей плоти, я хочу тебя. Но встретить тебя я еще не готова…

— У меня в Капстаде была подруга, — говорит она, пробираясь за ним сквозь чащобу, — удивительная красавица, пользовалась огромным успехом. Отец ее был купец, очень богатый. И вдруг в один прекрасный день выясняется, что она беременна. Это случилось два года назад. Сначала она ничего не хотела рассказывать родителям, но ее заставили. И тогда она призналась, что отец ее ребенка — раб одного из их соседей. — Она не глядит на него. — Ее выдали замуж за отцова приказчика. А негра сослали на остров Роббен, навечно.

— Зачем вы рассказали мне эту историю?

— Не знаю. Просто так, вспомнилось.