Ничего личного. Дилогия

— Пока нет.

— Почему?

— Подожди немного.

— Почему ты не хочешь говорить на родном языке?

— Коркин может услышать. Ему будет неприятно, если он ничего не поймет.

Коркин приоткрыл глаза. Над головой висело серое небо. Жжения в животе уже не было, но во рту стояла сухость.

— Сейчас, — заторопилась Ярка, и в рот Коркину полилась вода.

— Да не жалей ты воды, — донесся голос Рашпика. — Яни-Ра уже сказала, что ему можно пить столько, сколько хочет. Ему уже вставать можно, а он лежит третий день!

— Третий день? — зашевелился Коркин и, несмотря на возмущенные крики Ярки, повернулся на бок, потом на живот, встал на локти, подтянул колени, прислушиваясь к разгорающемуся внутри пламени, и стал подниматься.

— Надо мне, надо, — прошептал он, опираясь на плечо Ярки. — Надо. Я сейчас.

Под серым небом росли серые деревья. Из серой земли торчали серые трубы. В отдалении стояли серые дома. И даже костер, возле которого Коркин все-таки оставил Ярку, показался скорняку серым.

Коркин остановился у серого холодного столба, уперся в него лбом, облегчился, прихватил узлом пояс и услышал в отдалении за спиной голос Яни-Ра:

— Ты удивляешь меня, механик. У тебя не только машины не ломаются, но и люди.

— Не по адресу признательность, Яни-Ра.

44

— А переродки бывают нормальными? — спросил Филя у Рашпика.

Они шли уже целый день. Коркин пришел в себя рано утром, еще час бродил вокруг лагеря, разминая живот, слегка перекусил и заявил, что если до той самой крепости всего пара миль, то дойдет. Яни-Ра усмехнулась, предупредила, что пара миль — это если по карте мерить да девятую пленку с меркой обходить по периметру, а так-то в последние годы никто еще до Бирту не добирался. Кое-кто, тут Рени-Ка поджал губы, даже столбик забивал на пленке и ленту тянул, так пять миль ленты вытянул — и все одно до Бирту не добрался.

— Так никто и не добирался? — заскреб затылок Кобба.

— Точно никто не может сказать, — пожала плечами Яни-Ра. — Может быть, кто-то и добирался, но вот обратно не возвращался и о походе успешном не рассказывал.

— А как же разговоры о крепости Бирту? — вытаращил глаза Филя.

— Говорят, что если забраться на высокие дома у девятой пленки, то крепость иногда можно разглядеть, — сказал Ре– ни-Ка. — Только видят ее всякий раз в другой стороне. Я, кстати, видел. В разных местах. Только разве это крепость? Обычный дом. А когда-то дойти до нее было просто. Бывали мы там…

— Ну что ж, — задумался Пустой, который после девятой пленки стал еще молчаливей. — Пойдем. Куда бы ни пришли, а девятую пленку просто так не минуем.

И то сказать, Филя и посмотреть боялся на девятую пленку изнутри. По первости подошел, хотел вглядеться в клубы дыма, которые словно от костра над землей ползли, — так чуть не обделался. И глаз не защипало, а чуть проморгался — разглядел какие-то увалы, ложбины, камни и силуэты между ними — страшные силуэты, как тот, что Пустой на стене в своей каморке еще в мастерской нарисовал.

— Тут я и Галаду видела, — положила Лента руку мальчишке на плечо, — К счастью, он меня не разглядел. Кажется.

Тут и время отправляться пришло. Коркин, кстати, никому не позволил ни мешка своего взять, ни ружья. Только все никак сообразить не мог — радоваться ли, что мешок легче стал, или огорчаться, что патронов мало осталось. А потом, когда втянулся в ход, только на кашу на привалах налегал да удивлялся сначала, что на сером огне нормальная каша готовится, а уж потом — что вечер не наступает.

— А ты думал, что мы тут по сумеркам ориентировались? — смеялся над скорняком Филя, — Да мы дни по твоему таймеру отмечали: тут же опять ничто не работает, а твой прибор знай себе отщелкивает, только заводить не забывай.

К вечеру разговоры стихли. Вокруг было одно и то же, хоть и не повторялось никогда в точности. Тянулись не столько разрушенные, сколько брошенные и забытые одноэтажные дома. Поднимались корпуса каких-то фабрик или заводов. Торчали трубы, тянулись заборы. Шелестели серыми листьями деревья. Несколько раз Пустой, которого вдруг стали слушаться и светлые, приказывал обшаривать дома, но они неизменно оказывались пусты. В домах не было даже пыли. Иногда попадалась сломанная мебель или засохшие цветы, но они тоже были серыми.

— Это не Разгон, — перед последним вечерним переходом сказал Пустой.

— Но и не наш мир, — не согласилась Лента.

— И не наш, — растрепал рыжие волосы Рени-Ка, которые казались серыми, как и все вокруг.

— Но это все настоящее! — напряг скулы Кобба. — Не мой мир, не Разгон, но подлинный!

— Пленки тоже настоящие, — заметил Пустой, — Но если завтра они исчезнут, ты не только не докажешь, что они были, но и не объяснишь их природы. Мы ходим по окружности в несколько миль, хотя оттопали их уже полсотни. И будем так идти еще долго.

— Если еды хватит, — пробурчал Рашпик, — Тут ни крошки съестного, ни травинки, ни одного живого существа я пока не заметил. А еды у нас не так уж и много! Да и воды всего ничего осталось!

— Не будет еды — вернемся, — пожал плечами Пустой, и все оглянулись назад, потому как стоило собраться вернуться к пленке, достаточно было развернуться — и вот уже она начинала клубиться впереди через милю-две, разве только никак не удавалось вернуться теми же улицами, которыми от нее уходили.

— А переродки бывают нормальными? — в очередной раз спросил Филя Рашпика, который на каждом втором шаге начинал ныть, что мешки у всех легчают, потому как и еда кончается, и патроны, а резак в его мешке как был тяжелым, так и остался, или ему начинать откручивать от него части и разбрасывать их за собой?

— Ты чего спрашиваешь-то? — недоуменно обернулся на мальчишку толстяк. — Какими нормальными? Они же пе-ре-род-ки! Ты видел, как их крючит-то? У одного глаза нет, у другого рога на голове, у третьего кости поверх кожи. Страсть одна. Они переродки, понимаешь?

— Да не о том я, — поморщился Филя, — Ты ж постарше меня.

— И намного! — приосанился Рашпик.

— Ну так и объясни! — потребовал мальчишка. — Вот представь себе, что вот это все — ну рога, глаза, кости — это все как одежда. Панцирь. Шкура. Маска.

— Ну? — поскреб Рашпик покрытый редкой щетиной подбородок.

— А вот если его снять? — начал размахивать руками мальчишка, — Что останется?

— Что, что, — хмыкнул Рашпик, — Потроха. Еще мозги.

— А если и мозги тоже? — не отставал мальчишка.

— Ничего, — начал сердиться Рашпик. — Только я вот что тебе скажу: ничего не останется! Даже если просто шкуру содрать — я вот сдохну еще по ходу дела.

— Ты не понял, Рашпик, — Филя с досадой посмотрел на спину Рени-Ка, который шагал перед толстяком, — Вот переродки — они изнутри тоже переродки? Или изнутри они нормальные? Вот там, на площади у Чина, торговцы — половина из них переродки. Сам Чин — переродок. Но они же так-то как обычные люди!

— Понимаешь… — Рашпик, который продолжал во время разговора с мальчишкой вышагивать за Рени-Ка, остановился. — Мне кажется, что если по нутру разбираться, то половина людей — переродки. Только если потом это нутро распределить по всем, у кого его взяли, ну для сравнения в смысле, да не перепутать, то получится так, что переродковое, поганое нутро не только по переродкам пойдет. Поверь мне, малец, я много встречал лесовиков, которые с лица — ну просто светлые, только что моются пореже. А подойдешь поближе, послушаешь, что говорят, да не дай лес сходишь с ними в Морось — и поймешь, что перед тобой самые натуральные переродоки.

— Рашпик! — донесся крик Пустого.

— Иду! — отозвался толстяк и заспешил вперед.

У ног Пустого лежала крышка от резака.

— Потерял? — спросил механик у толстяка.

— Выбросил, — недовольно проворчал Рашпик, — Она ж тяжелая, сволочь. А толку от нее никакого. Я ее под лавочку сунул — как вы ее разглядели?