Танцы с медведями

— Исцеление займет некоторое время. Я требую от вас терпения и молчания.

Когда спустя час Аркадий вернулся, возле дома было гораздо тише. И в самом особняке тоже. Зеваки и любопытствующие разошлись на ночь, и лишь тусклая лампочка освещала нижний этаж. Красный уголек и запах табака, клубившийся на парадном крыльце, обозначали массивную фигуру сидящего неандертальца-часового. Великан курил трубку. Удивительно, но весь второй этаж сиял обилием масляных ламп. Жемчужины явно переволновались после освобождения из замкнутого пространства фургонов и не могли заснуть. До Аркадия доносились внезапные всплески девчачьего смеха, а затем скрип тяжелой мебели, которую тащили по голому деревянному полу. Затем он уловил чуть слышный топот босых ног, быстро перебегающих с одного конца дома на другой.

— Твой папа ночует у соседей, парень. Там, у вас на задах, — сказал неандерталец. — Ты, наверное, хочешь к нему присоединиться.

— Спасибо, я… я так и поступлю. — Аркадий положил на землю охапку цветов. — Я принес розы, которые они хотели. В смысле, которые затребовали Жемчужины.

Затем юноша небрежно побрел прочь и свернул за угол, как будто собрался к Бабочкиным. Постоял в темноте и подождал, пока не услышал, как часовой выбил пепел из трубки, подобрал розы и вошел внутрь. Тогда Аркадий направился к самому старому разлапистому дубу. Проворно вскарабкавшись на дерево, он занял позицию в гуще листвы, откуда просматривался второй этаж.

От обдирания шипов с роз у Аркадия кровоточили пальцы, но руки до сих пор пахли соком растений. Он поднес их к носу, и сердце его воспарило.

Долгий зачарованный отрезок безвременья Аркадий наблюдал за Жемчужинами. Гораздо позже он научится различать их по именам и характерам: лукавая Этери, застенчивая Нимфадора, шаловливые близнецы Евлогия и Евфросинья, серьезная Олимпия и насмешливая Русалка. Их предводительницу, Зоесофью, он уже видел. Они были одеты… Ну, кто такой Аркадий, чтобы говорить, что одежды на них было слишком мало? Их матери непременно так сказали бы. Но не он. Невесомые наряды привычно приоткрывали их лодыжки, животы и длинные белые руки и порой намекали, что дальнейшее обнажение не за горами… Ладно. Это все, что Аркадий мог внятно объяснить.

Занятия их, следовало признать, не имели ничего общего с фантазиями, которые он нагородил в уме. Жемчужины играли в шашки, в вист и в шарады. Нимфадора расставила розы, врученные им неандертальцу (и, к ужасу Аркадия, укололась об один-единственный шип, который он необъяснимым образом пропустил). Близняшки пели традиционные русские песни по нотам, найденным в сундуке у маминого пианино. Олимпия аккомпанировала сестрам на балалайке настолько умело, что когда она отложила инструмент и заметила: «Неплохо для первого раза», — Аркадий на секунду потрясенно зажмурился.

Но которая из них его возлюбленная?

В муках восторга и отчаяния он пристально вглядывался в каждую из Жемчужин, если она вскакивала и бежала взять что-то. Он отчаянно надеялся определить свою избранницу по походке.

Наконец безмятежное видение подплыло к окну… за ухо у нее была заткнута роза без шипов. Жемчужина приподняла голову к луне, открыв линию шеи, чистую и прекрасную, как любая из когда-либо написанных Пушкиным строк. Спустя миг свет от ближайшего подсвечника сверкнул в ее глазах, зеленых, как пламя джунглей.

У Аркадия захватило дух.

Затем она сощурилась. И он понял: это она, она, она!

— Можешь с тем же успехом обнаружить себя, юноша. Я слышу твое дыхание и чую твои феромоны, — вымолвила красавица, и она взглянула прямо на него.

Аркадий встал. Как во сне, он, покачиваясь, прошел вперед по ветке, ставя ноги одну перед другой, пока не оказался так близко к девушке, что мог почти (но все же недостаточно) протянуть руку и коснуться ее. Он замер.

— Почему ты сидел на дереве как птица?

— «Я помню чудное мгновенье, — произнес Аркадий, — передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

— О, — негромко откликнулась она.

Ободренный, Аркадий добавил:

— «Мой голос для тебя и ласковый и томный тревожит позднее молчанье ночи темной. Близ ложа моего печальная свеча горит, мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви, текут, полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, мне улыбаются, и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..»[7]

Послышалось хихиканье, и Аркадий внезапно осознал, что еще пять Жемчужин подкрались к окну за спиной у его любимой. Они молча стояли и слушали его несвязную речь, пока все его внимание было сосредоточено на ней и только на ней. Аркадий вспыхнул от смущения, а они громко расхохотались.

Зоесофья, погруженная в книгу, резко захлопнула ее и широким шагом направилась к окну, разогнав всех Жемчужин перед собой, кроме одной.

— Вы подурачились на славу, Аркадий Иванович, я не ошиблась, вас ведь так зовут?.. Но теперь моим девочкам пора спать. Этери, отойди от окна.

Этери умоляюще обернулась.

— Пожалуйста, Зоесофья. Молодой человек так хорошо говорил. Я бы хотела оказать ему маленькую услугу в ответ.

— Ты не можешь даже пальцем для этого шевельнуть.

Этери покорно кивнула, прогнулась, завела ногу за спину и изящным движением пальцев стопы вынула розу из-за уха. Цветок медленно опустился рядом с ней. Девушка выпрямилась. Затем, разогнув колено, Этери перебросила розу на тыльную сторону ладони. Не используя пальцы, она поднесла ее Аркадию.

Тот рефлекторно выхватил цветок.

Когда он снова поднял глаза, Зоесофья захлопнула ставни наглухо.

Аркадий лез на дерево влюбленным. Спускался он, терзаемый страстью.

А наверху Зоесофья хлопнула в ладоши, собирая вокруг себя Жемчужин.

— Страница пятьдесят пятая в ваших тетрадях, — сказала она, и в ответ раздались стоны, сопровождаемые шорохом переворачиваемых листов.

Аркадий ощутил укол жалости к девственницам. Строгая наставница вынуждала их проводить столько времени в музыкальных, швейных и физических упражнениях! Но это рассуждение исчезло почти мгновенно, когда мысли его устремились от их скучных и бесстрастных жизней обратно к Этери. Этери! Как бы сурова и грозна ни была Зоесофья, Аркадий будет вечно благодарен ей за имя любимой. «О, Этери, я готов умереть за тебя, — думал Аркадий. — Если ты прикажешь, я готов вонзить нож себе в сердце прямо здесь и сейчас. Лишь бы доказать искренность моих чувств!»

Хотя, следовало признать, он надеялся доказать свою любовь как-нибудь иначе.

Удаляясь в гостеприимную тьму, Аркадий различил за спиной затухающий голос Зоесофьи.

— Упражнение называется «позиция верблюда и обезьяны». Оно особенно трудно, поскольку включает в себя…

Почти случайно он снова оказался у крыльца дома. Только пятно недокуренного табака на крыльце показывало, что неандерталец-часовой побывал здесь. Открытое окно служило рамкой для живой картины: темные силуэты склонились над постелью больного в переделанной кладовой. Аркадий прислонился к подоконнику, голова его кружилась от эмоций. Поначалу он не хотел подслушивать, но его взгляд привлек тусклый оранжевый свет, а ночь была тихая. Поэтому поневоле он видел и слышал все.

— Готово! — Кощей выпрямился над послом. — Я пригнал ему достаточно крови обратно в мозг, чтобы принц очнулся. Мои лекарства дадут ему силу говорить. Самое главное, я непрестанно молил Господа простить нас за нечестивое продление жизни неверного. Видите… уже сейчас он силится проснуться. Еще минута, и вы сможете поговорить со своим хозяином.

— Вы чудотворец, — восхитился Довесок.

Кощей молитвенно сложил руки.

— Все чудеса исходят от Бога. Воспользуйтесь этим мудро. — Он отступил к стене, где наполовину слился с тенями, и замолчал.

Принц Ахмед открыл глаза. Только крепкий и деятельный человек мог пережить долгий путь через Малую Азию, но теперь он таким не выглядел. Лицо его осунулось, а кожа вокруг глаз сделалась молочно-белой.

7

А. С. Пушкин. «Ночь».