Железный театр

— Вы меня не любите, — сказала Нато.

— Ох, Нато, Нато, — засмеялась госпожа Елена.

— Я тоже не хочу быть причиной несчастья других, — сказала Нато.

— Это еще что значит? При чем тут ты… — вздрогнула, смутилась госпожа Елена и быстро выдвинула ящик стола; но в последнюю минуту удержалась, не решилась достать папиросы. При муже она не стеснялась курить, а при Нато постеснялась. И от этого рассердилась на себя. Удивленная рука висела, зацепившись пальцами за край ящика.

— Будь что будет, — сказала вдруг Нато.

— Что будет, Нато? — совсем растерялась госпожа Елена.

— Чему быть, то и будет, — повторила Нато упрямо.

— Ничего не будет. Ничего не должно быть. Достаточно и того, что уже случилось. Более чем достаточно, — повысила голос госпожа Елена и торопливо нашарила в ящике спички и коробку папирос. Она уже догадывалась (наверно, с самого начала), что у ее соперницы была более важная причина, чтобы явиться сюда, нежели простое желание объясниться ей в любви и выразить свое почтение. Правда, пока она еще только предполагала и далее не могла вспомнить, в какую именно минуту и почему у нее возникло такое предположение; но догадка вот-вот обернется действительностью, и тогда уже дальнейшая борьба потеряет всякий смысл, ей, как когда-то ее свекрови, разве что до вокзала удастся сохранить свои наружные упорство и непреклонность. И госпожа Елена невольно разволновалась, заторопилась, словно разговаривала по телефону с кем-то в другом городе и должна была уложиться в отмеренные минуты. — Ты еще многого не знаешь, Нато. Ты еще пока живешь в раю. Ты пока еще не изгнана оттуда отцом… — Тут госпожа Елена сразу прикусила язык; волнуясь, вытянула из коробки папиросу. Руки у нее дрожали. Тщетно пыталась она зажечь папиросу — ломала подряд спичку за спичкой, безуспешно чиркая ими и передвигая папиросу губами из одного угла рта в другой, как кролик — капустный лист. Переломанные спички рассыпались по столу, похожие на буквы какой-то таинственной и непонятной древней письменности.

Нато встала, взяла у нее спички и зажгла ей папиросу. «Спасибо», — сказала госпожа Елена, не поднимая головы, словно извиняясь. Закрыв глаза, она глубоко втянула дым. Нато переставила маленькую раковину, служившую пепельницей, с тахты на стол. Все это она делала, как привычное дело, как если бы она служила вместе с госпожой Еленой в театре и в ее обязанности входило не пьесы читать, а зажигать той папиросу и подавать пепельницу. И она вовсе не удивилась, увидев в руках у госпожи Елены папиросу, хотя до сих пор никогда не видела ее курящей. Задумчиво держала она двумя пальцами зажженную спичку и смотрела, как та постепенно чернела и изгибалась, охваченная пламенем, превращалась в черный скелетик спички. «Война неизбежна. Камня на камне не останется», — повторяла она в уме фразу, слышанную на пляже. Когда пламя обожгло ей пальцы, она бросила обугленную спичку в пепельницу, потерла опаленные пальцы друг о друга, но больше не села, словно не захотела отступить, отказаться от завоеванного благодаря счастливой случайности пространства. Табачный дым у нее за спиной устремился к окну, но перед окном остановился, словно испугавшись большого, открытого заоконного простора, разросся в облако и, поскольку не было возврата, медленно, нерешительно, частями выполз в окно.

— Если кому-нибудь приличествует корона, так это вам, — сказала вдруг Нато и смело взглянула в глаза госпоже Елене.

— С меня достаточно и моей беды, — сказала госпожа Елена как бы про себя, но таким старчески бессильным голосом, что у Нато сжалось сердце; впервые сейчас с болью в душе заметила она, что перед ней слабая, усталая, раньше времени сломленная жизнью женщина, с сединой в волосах, с запавшими глазами, с бледными губами и увядшей кожей на шее; женщина, как бы молящая голосом, глазами, всем своим существом о милости, о пощаде.

«Сегодня она совсем не красива», — подумала Нато разочарованно, словно от того, красива или некрасива сегодня госпожа Елена, зависело, можно ли ожидать от нее чуткости и понимания. Но тут госпожа Елена, словно догадавшись о причине внезапной тревоги своей гостьи, вдруг рассмеялась — звонко, весело, от души — и этим удивила Нато больше, чем если бы вылетела в окно вместе со своим стулом и папиросой. Нато улыбнулась в ответ с видом обманутого ребенка, который еще не знает, на кого ему рассердиться — на того, кто его одурачил, или на самого себя.

— Чтобы грезить, надо сперва заснуть, — кончив смеяться, сказала госпожа Елена.

— Что вы сказали? — спросила с недоумением Нато.

— Мы, женщины, так любим грезить, что хотим видеть сны, не засыпая. А тебе еще полагается спать, Нато. Спать сладко, крепко, глубоким сном, без забот и без видений. А грезы придут потом, — сказала госпожа Елена.

— Не знаю, говорила я вам уже или нет, — почему-то рассердилась Нато, — но мы с Гелой…

— Это ты уже говорила, — прервала ее госпожа Елена.

— Мы с Гелой непременно поженимся, — продолжала Нато. — Мы все уже обдумали и решили.

— Очень хорошо, — сказала госпожа Елена.

— И ребенок у нас будет, — голос у Нато задрожал.

— Прекрасно, — сказала госпожа Елена.

— Я так хочу… Мы так хотим. И пусть кто что хочет, то и говорит. Мне все равно, — распалилась Нато.

— Тем лучше, — сказала госпожа Елена.

— Госпожа Елена! — вскричала Нато.

— Госпожа Елена! — вскричала и та в свою очередь. — Госпожа Елена, — повторила она спустя мгновение уже спокойно, насмешливо, высокомерно. — Оставьте в покое госпожу Елену. Все оставьте в покое…

Напряженно вглядывались они друг в друга. Обеим было одинаково трудно терпеть это гнетущее, всеисчерпывающее молчание, но и нарушить его не было сил. Больше им нечего было сказать друг другу. Какая-то посторонняя, ничем с этим молчанием не связанная сила должна была нарушить его, чтобы выручить обеих, позволить каждой сохранить незатронутым свое самолюбие. Одной было стыдно за свою глупую откровенность, другой — за свое притворное равнодушие. Что-то должно было случиться, чтобы обе они могли, воспользовавшись этим, убежать, скрыться друг от друга. И вот, на счастье, где-то наверху снова хлопнула дверь, послышался женский смех, грохот передвигаемых стульев, и звуки — голоса, взрывы смеха, шаги, — мешаясь друг с другом, грубо, резко, бесцеремонно нарушили тишину. По лестнице спускались актеры. «Дай поцеловать тебя, Амалия, ну дай разок поцеловать!» — громко сказал мужской голос. «Жену свою поцелуй, если так хочется», — ответил женский. «Ну вот, репетиция и кончилась», — подумала госпожа Елена, бросила недокуренную папиросу в пепельницу и вскочила так стремительно, что Нато невольно отшатнулась, — не встала, а сорвалась со стула и, бросив Нато: «Если хочешь, подожди меня, я сейчас вернусь», — бросилась к двери. Поспешно, бегом. «Ражден! Погодите, Ражден!» — крикнула она, еще не успев выбежать из комнаты, — не потому, что ей был нужен тот, кого она звала, а лишь с целью доказать Нато, что не от нее убегала, а в самом деле куда-то зачем-то спешила. Нато сразу отвернулась к окну — словно тоже обрадовавшись желанному пути к отступлению; как будто она до этой минуты нетерпеливо ждала, когда наконец госпожа Елена уйдет из комнаты, чтобы она, Нато, могла посмотреть в окно; как будто в присутствии госпожи Елены ей было неловко это сделать. За окном виднелся лишь угол асфальтированного двора и глухая кирпичная стена над ним. Над раковиной-пепельницей поднимался тонкой голубой ниточкой дым: словно отлетала душа раковины. А по лестнице, оживленно разговаривая и смеясь, спускались актеры.

Правда, госпожа Елена, на которую больше всего надеялась Нато, окатила ее холодной водой, вместо того чтобы прижать к груди и обещать свою помощь, — но и того, что узнала Нато, было достаточно, чтобы она немного успокоилась и смогла трезво подумать обо всех последствиях ее беременности — как для нее самой, так и для окружающих. Прежде всего Нато убедилась, что не случится ничего невообразимого или потрясающего, если она родит ребенка. Госпожа Елена ведь не была поражена, не прикрикнула на нее: «Не дури, куда тебе пока рожать, девчонка!» — о нет, вовсе нет! «Не надейся на меня, мне хватит и моей беды», — вот что сказала ой госпожа Елена вслух, словами и молча, без слов, и то же самое, наверно, сказали бы родители, потому что способность родить ребенка сама по себе влечет за собой и право родить ребенка, и никто другой — ни мать, ни отец — не мог ей запретить или разрешить воспользоваться этим своим правом. Но Нато не собиралась употребить свое право во зло, она была обязана прибегнуть к нему, использовать его для спасения человека, вернее — для спасения любви и правды, так как ребенок, родившийся от соединения любви и правды, не только подтвердил бы существование таковых вообще, а заставил бы всех с большей чуткостью, с большим уважением отнестись как к правде, к правоте Гелы, так и к любви Нато. Такие думы теснились в голове у Нато, пока она, забившись в фабрику мысли, не сводила глаз с плоской, трясущейся поверхности ни на мгновение не выключающегося конвейера, который проносил мимо нее сейчас безостановочно и непрерывно четыре слова, только четыре слова, и как от перемещения слагаемых не изменяется сумма, так не менялся смысл, заключенный в этих четырех словах, в какой бы последовательности они ни проплывали перед взором Нато. «У меня будет ребенок. У меня будет ребенок. У меня будет ребенок», — думала она в возбуждении, в восторге, в упоении гордости, но одновременно — в растерянности и в испуге. Вечерами, уже готовясь заснуть, уже одолеваемая дремотой, она вдруг вскакивала с постели, бросалась к зеркалу, поднимала ночную рубашку и встревоженно рассматривала свой живот, как будто он мог так сразу, почти у нее на глазах, вырасти, вздуться — маленький, крепкий, плотный, покрытый золотистым пушком, но неподвижный (наверно, потому что она задерживала дыхание), неизменный, как живот мраморной богини. Но только в ее животе — и это отличало ее от изваяния — набирала силу новая жизнь, тайно, неслышно, неуловимо, и если пока и самой Нато трудно было ее разглядеть, то скоро, очень скоро — она знала — не только ей, Нато, но всему свету так же трудно будет ее не заметить. Нато не сомневалась в своей беременности, но надо было, чтобы и Гела узнал об этом столь значительном для них обоих событии — хотя бы для того, чтобы не сокрушаться понапрасну о Нато, брошенной им на произвол судьбы, в одиночестве, и от этого не совершить какого-нибудь неосторожного, непоправимого поступка; он должен был знать, что Нато теперь уже не одна, что она уже не воюет с миром в одиночку, с миром, которому ничего не стоило бы расправиться с нею, как с собачонкой, не обращая внимания на ее вой и визг, если бы она была одна; да, да, расправиться, и если не убить, то заставить проклинать жизнь, есть собственное мясо и пить свою кровь; но теперь уже мир не мог так запросто разделаться с ней, потому что она была не одна и никогда уже не будет одна — ни до очередного побега Гелы, ни после его очередного ареста. И это Гела непременно должен был знать, чтобы принять во внимание перед побегом, чтобы рассудить и сделать необходимые выводы, — разумеется, в том смысле, в каком это будет лучше с точки зрения его правоты, его невиновности, но все же принять во внимание, знать, что теперь уже не одну Нато, а двоих найдет он, когда явится к ней, убежав из тюрьмы, и что не одна Нато, а двое будут ждать его очередного побега, если, конечно, все останется, как прежде, и даже жизнь двух людей, две жизни не перевесят его правоты, если он по-прежнему поставит свою правоту выше теперь уже не только жены, но и ребенка; и еще потому необходимо было знать «об этом» Геле, что «это» в некотором роде оправдывало, амнистировало, реабилитировало его, поскольку, по глубокому убеждению Нато, рождение ребенка Гелы означало и вторичное его, Гелы, рождение, после которого весь город и сама полиция должны были изменить мнение о нем; ребенок не просто принудил бы отца как можно скорее отбыть заслуженное по ребячеству наказание, но и вообще отменил бы, упразднил бы эту кару, так как отец, человек, имеющий ребенка, сам уже не мог считаться ребенком; а, следовательно, и мать ребенка, женщина-мать, женщина-жена, могла бы уже ни о чем не заботиться и ничего не скрывать, напротив, она могла бы так же гордо и свободно ходить по улице, как госпожа Елена: мать, жена, взрослая женщина… Так что слово «ребенок» рождало в Нато представление не о новой, совершенно новой, от нее отделившейся жизни, а о своей собственной, обновленной, как будто «ребенок» означал какое-то почетное звание, или высокий чин, или мандат, подтверждающий большие полномочия, который достаточно показать, чтобы сразу рассыпались в прах любые преграды и препятствия, при одном упоминании которого в воображении каждого возникал бы полный достоинства образ всеми уважаемой матери, а не маленького, беспомощного, безымянного и безликого создания. Но, как и всякое другое явление, ребенок также имел оборотную, менее привлекательную и менее выигрышную сторону, и было вполне возможно, что именно с этой стороны взглянул бы на ребенка отец, который, разумен он был или безумен, но никому не позволил бы без спроса распоряжаться его судьбой, так как сперва собирался добиться ясности в вопросе о своем прошлом, проще сказать — доказать свою невиновность, а право на это, как он сам говорил, давала ему лишь его непримиримость, неприятие наложенной на него кары; и право это он автоматически утратил бы, если бы хоть раз до конца отбыл срок наказания. Он сейчас имел право лишь на доказательство своей правоты, а не на рождение ребенка; но, как всякий мужчина, он искал спасения там, где спасения не могло быть; и поэтому он обязан был дать Нато действовать, предоставить ей право стать матерью, так как в этом заключалась сейчас единственная возможность утверждения не только его правоты, но и правоты Нато. Но Гела не подавал никаких признаков жизни, ни полиция, ни его мать ничего не знали о нем; он словно сквозь землю провалился. А Нато пока еще была лишь работницей на фабрике мыслей, уши ее наполнял гул конвейера, плоская, трясущаяся поверхность конвейера неотступно стояла у нее перед глазами — уходящая вдаль, как шоссе, однообразная поверхность, по которой, словно для того чтобы нарушить это убаюкивающее, дремотное однообразие, вереницею гусей дефилировали мимо нее четыре слова: «У меня будет ребенок». Ей все время хотелось спать, она постоянно клевала носом, но и во сне не могла полностью отключиться — как дожидающийся барина кучер, задремавший на козлах; и когда мать, подойдя на цыпочках, осторожно, нерешительно проводила рукой по волосам дочери, уснувшей, как ей казалось, над книгой, Нато улыбалась, не открывая глаз, и никто не смог бы догадаться, оттого ли, что она видит сладкие сны, оттого ли, что ей приятна материнская ласка, или, наконец, оттого, что ей стыдно: как это она, такая большая девочка, спит над раскрытой книгой. А она просто сидела и ждала. Так она должна была сидеть и ждать таинственной минуты, когда все знакомые ей с рождения безмолвные предметы вокруг нее понемногу исчезнут, растворятся в розовом тумане; когда этот розовый туман, источаемый стенами, душный, кружащий голову и в то же время пронизывающий невыразимым блаженством, заполнит всю комнату и из его полного шелеста и шепота лона родится еще раз, заново, мальчик в синих бархатных штанишках и рубашке в полоску, испуганный, растерянный, но безгранично благодарный той, которая вызвала его, той, которая всегда одинаково удивляется и радуется, когда видит его, и при каждом его появлении мгновенно забывает о тоске, мучившей ее в его отсутствие, о терзавшем ее чувстве беспомощности, ненужности, бесполезности; которая, вместо того чтобы посоветоваться с ним, попросить у него помощи или просто вместе с ним попытаться разобраться в нагрянувшей беде, беде, постоянно ощущаемой, но не признаваемой, так же как он не признает своей вины, ее стоящим на пути огромных преобразований существом, упорно сопротивляющимся, отбивающимся, не сдающимся, ибо — не верящим, не могущим поверить (как он — в справедливость кары) в заслуженность своей беды, которая вместо этого сидит и улыбается, как счастливая, безмерно довольная своей судьбой мать, впервые отправляющая в гости, на именины, к соседской девочке своего маленького сына и напоследок оглядывающая взыскательным взглядом его наряд, — а наряжала она его тщательно, по своему вкусу — оглядывает и радуется, утопает в блаженстве оттого, что небо подарило ей такого хорошего сына, оттого, что она сумела вызвать из небытия, благодаря своей решимости и смелости, такую неугомонную, брызжущую жизнь. Нато не задумывалась о том, что подобные мысли должны были приходить в голову скорее госпоже Елене, нежели ей самой, потому что такой Гела принадлежал только матери и не имел ничего общего с Гелой, принадлежащим Нато, к которому, в свою очередь, не имела никакого отношения госпожа Елена, не знавшая даже, как он выглядит. Но безошибочное чутье подсказывало Нато, что из этих двух именно ее Гела был обречен, и она невольно цеплялась за другого Гелу, принадлежащего госпоже Елене, — не потому, что ничем не могла помочь обреченному, а потому что не хотела отказываться от своего намерения, не хотела признать бессмысленным намерение породить новую жизнь. Нато стремилась родить ребенка, и это было главное, ничто не могло воспрепятствовать ей — ни возраст, ни семья, ни весь город, — так как любовь была для нее долгом, а не, как это ей однажды сказала обиняками госпожа Елена, ожиданием. Об этом, говорила господа Елена, Нато догадается сама, когда очнется от своего глубокого сна и полюбит по-настоящему — не Гелу, а кого-нибудь другого, так как сейчас Нато не любит (можете себе представить?), а играет в любовь, проходит школу, готовясь к настоящей любви (а живот — что прикажете делать с животом?), и завтра, весьма возможно, не сможет даже вспомнить, кто такой Гела (ну как же, вам ли не знать!); но Нато считала именно ожидание самым большим врагом любви; ожидание было равносильно отрицанию любви, ожидание означало примирение с забвением, и только; ожидание побуждало к бездействию, а не к борьбе, так как взамен бездействия обещало почетное звание дамы, госпожи, а за борьбу награждало кличкой потаскушки. Но Нато не играла в любовь, как это думала госпожа Елена, а боролась за любовь, пыталась спасти любовь хотя бы ценой этого прозвища — «потаскушка», так как главным для нее было не название, а результат, что она собиралась в скором времени доказать госпоже Елене и делом, став матерью ребенка Гелы, хотя бы для того, чтобы Гела не остался навсегда всего лишь сыном госпожи Елены, а сам стал отцом, имел сына, продолжение и оправдание своего существования и, главное, истинное, неопровержимое подтверждение того, что он в самом деле жил на этом свете, дышал, ходил, разговаривал… Но, по-видимому, Нато сама не верила до конца, что поступает правильно, что и другие поймут и оценят ее любовь и ее самоотверженность, так как явно не собиралась обнаруживать свой замысел до того, как он обнаружился бы сам собой. Все шло по-прежнему, день сменялся ночью, ночь — днем; вечером ей трудно было, как обычно, лечь спать, утром — встать с постели. Но она замечала, что меняется с каждым днем, и видела, как изо дня в день все с большим подозрением, все с большей растерянностью поглядывают на нее родители. Нато было жаль отца и мать, но она упорно молчала и лишь улыбалась, как глухонемая, оставшимся где-то за пределами ее жизни родителям, улыбкой просила прощения за еще большую боль, еще больший стыд, которые им предстояло вынести в близком будущем; молчала, затаясь в своей притворной глухоте и немоте, как плод ее любви — в глубине ее существа. Вместе они должны были родиться, она и плод ее любви, если им суждено было родиться; а если нет — то они согласны были вместе покончить счеты с этим миром, где покорение и уничтожение целых народов считают более допустимым, чем такое самовольное рождение незаконного ребенка и незаконной матери. Ничего больше ей не было нужно, ничего больше ее не интересовало. Она или играла на пианино, или сидела на чердаке, или непрестанно ходила по усыпанной песком дорожке от ступенек террасы до калитки и обратно, словно не к родам готовилась, а ожидала пытки в застенке, и словно не от времени, а от ее упорства и выносливости зависело, выдаст ли она свою самую большую тайну, другим пока еще недоступную, надежно запрятанную в глубинах ее существа. Она тосковала и металась, как ребенок, мучимый сновидениями, потому что как ребенок боялась того, что не случается и не может случиться наяву. Боялась, как бы в один прекрасный день в самом деле не оказались сном ее нынешние тоска и тревога. И само время, как бы заразившись ее страхом, не проходило, тянулось, топталось на месте. А одно и то же неизменное окружение делало еще более незаметным течение времени. Временами взгляд ее убегал к окошку госпожи Елены, и ей очень хотелось, чтобы та увидела ее такой, как она была сейчас: запертой в собственном дворе, пленницей, всеми отверженной; только она не знала, чего ей больше хотелось: чтобы госпожа Елена пожалела ее или чтобы она стала еще неприятней госпоже Елене. Скорее всего — и того, и другого. Но ей неинтересно было, да и не хватало сил копаться в своих мыслях и ощущениях, вникать в них, чтобы отличить желание от каприза и каприз от желания. Измученная ожиданием, изнывая от нетерпения, прижималась она к калитке и через дырку, наполовину забитую засохшей краской, глядела на улицу, но и там не видела ничего, подтверждавшего течение времени, возвещавшего преобразования и изменения. Ослепительно блестел асфальт, по которому лишь изредка проплывала тень прохожего; а у стены дома на другой стороне улицы сидел на своей колоде одноногий Коста, вытянув вперед деревянную ногу, похожий скорее на шлагбаум, чем на живого человека. Одна лишь Нато менялась, лишь ее собственное время не стояло на месте, текло и понуждало ее как-нибудь преодолеть, разорвать это ожидание, постепенно заносившее любовь тиной страха, неопределенности, бездумья и лени. Но труднее всего было выносить то, что родители ни о чем ее не спрашивали. Больше всего ее удивляло — почему не выгоняют ее из дома, почему оставляют «в раю». («Ты еще живешь в раю, Нато. Ты еще не изгнана оттуда отцом».) Но отец и мать держались так, как будто сами знали за собой какую-то вину и рабской покорностью, рабской угодливостью пытались искупить свое прегрешение. «Поешь немножко. Нельзя тебе оставаться без еды», — умоляла ее мать и так осторожно, так напряженно осторожно подносила ей чашку чая, как будто подкрадывалась, чтобы ошпарить ее кипятком. Отец растерянно улыбался ей, прячась за спиной матери. Так бывало обычно в детстве, когда она простужалась или заболевала какой-нибудь детской болезнью и любые ее желания и капризы исполнялись беспрекословно. Поведение отца и матери и печалило, и раздражало ее; сквозь броню притворной слепоты и глухоты пробивались тщательно скрываемые ими печаль и тревога, и по ночам Нато с жалостью, перерастающей в гнев, прислушивалась к тому, как они шептались-шушукались в собственном доме, как воры. Нато предпочла бы родительское проклятие родительскому прощению, так как прощение лишало ореола величия и красоты ее смелый, дерзкий поступок и низводило его до уровня обычной ошибки или провинности. И, однако, в то же время всем своим существом она требовала от окружающих внимания и уважения, хотя и принимала готовность всех служить ей с брюзжанием и с недовольным видом, как избалованная королева — услуги своих приближенных, и поэтому больше всего ненавидела саму себя: ленивое, жадное, неблагодарное существо, лишенное и тени благородства, неспособное оценить безграничные снисходительность, чуткость и понимание близких, позволяющее себе дуться на них и задаваться перед ними, как будто они же и были перед нею виноваты, и все это еще назло госпоже Елене, которая ведь вовсе не была обязана клясться именем каждой потаскушки, пожелавшей переспать с ее сыном. Изо дня в день все с большей ненавистью и злобой рассматривала она в зеркале свое отражение, и чем безобразнее казалась сама себе, тем большую испытывала радость — глупую и беспочвенную. «Так тебе и надо, толстая, раздутая жаба!» — злобно цедила она сквозь зубы, словно была еще маленькая и ссорилась из-за чего-то с соседской девочкой. Но следом за беспочвенной радостью приходило вполне обоснованное беспокойство, и в следующее мгновение она робко, со страхом проводила пальцами по распухшим, потрескавшимся губам, по щекам, усеянным веснушками, и с трудом удерживалась, чтобы не спросить мать — что это с ней, что за такая напасть. У нее было такое чувство, словно она уже однажды, очень давно, жила, умерла и после смерти душа ее переселилась в это, нынешнее тело; ей было неловко, не по себе в нем, собственное тело казалось ей чужим, и, задрав перед зеркалом рубашку, она подолгу рассматривала себя и тщетно напрягала воображение, тщетно ломала голову, пытаясь вспомнить, какой она была в той, первой своей жизни, до кончины. Ту, ушедшую, умершую, когда-то существовавшую она призывала, старалась воскресить, так как была уверена без всяких доводов и доказательств, что та, исчезнувшая, превосходила ее во всех отношениях, обладала и силой, и правом, и смелостью, которых так не хватало ей самой. Нато уже привыкла к мысли, что ничего хорошего не ожидало ее впереди, что ничего уже не могло измениться для нее, ничто и никогда. Но когда она впервые услышала громкий плач младенца, то с такой быстротой вскочила с постели, пропитанной горячим потом ее муки, как будто акушерка нарочно мучила ее ребенка или могла его похитить. Ее уложили силой, с трудом убедив, что никакая опасность не угрожает новорожденному, который брыкался и вопил, словно его только что вытащили из моря, наглотавшегося воды, но спасшегося от смерти, перепуганного не меньше, чем его мать, в этом новом для него мире. «Мальчик? В самом деле мальчик?» — повторяла Нато как безумная и исступленно целовала руку своей матери — изнемогшая, обессиленная, радостно взбудораженная, счастливая.