Ничто человеческое...

Евгений Михайлович Богат

НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ…

ОТ АВТОРА

Мне в жизни посчастливилось узнать немало людей большой духовной цельности и большого душевного богатства. Это были самые разные люди: лесник Иван Романович Демченко, выращивающий деревья после тяжелого ранения на войне, — он ухаживал за ними как за детьми; директор ногинского музея Александр Иванович Смирнов — человек, влюбленный в родную землю, в ее историю, сумевший найти безвестные полотна (это в маленьком-то городе!) великих русских художников и украсивший ими местный музей; подольский рабочий Дмитрий Васильевич Марачев — изобретатель, художник, книголюб.

О разносторонне развитых людях я писал часто, видя в них прообраз будущего человека, который творческую силу сумеет воплотить в самых разных формах деятельности.

Но я любил, люблю и людей одной страсти, тех однолюбов, которые вкладывают душу в избранное дело и служат ему, как в старину служил рыцарь любимой даме, возвышенно и верно всю жизнь. Кирилл Сергеевич Дрепало создал в горах, на высоте двух тысяч метров, в армянском поселке Джермук, большой парк, опрокинув все сомнения маловеров, которым казалось, что это невозможно, потому что в горах бывает холодно и снежно, теплолюбивые растения погибнут.

Человеком одной страсти был и Геннадий Иванович Петрусевич… Хотя нет, было у него две страсти в жизни: он строил железные дороги и выводил новые сорта георгинов. И он рыцарски верно любил всю жизнь жену, Шарлотту Ивановну, которая разделяла его увлечения. Когда он умер, Шарлотта Ивановна сама стала селекционером и вывела много сортов, один из которых и назвала: «Воспоминание о Петрусевиче». После революции Петрусевич воевал в буденновской Конармии; я и запомнил его в буденновской шинели, с саблей — по старой фотографии…

Мне часто хотелось собрать вместе всех хороших людей, которых я встретил в жизни. Но, к сожалению, это удалось осуществить лишь в книге. Все они жили в разных городах, странствовали, а некоторые умерли до того, как я успел, удосужился о них написать (например, Цаплин, замечательный скульптор, выявивший в дереве и камне красоту и мощь души русского человека).

Если бы я их вместе собрал, им было бы, наверное, о чем рассказывать, вспоминать, спорить. А может, они по скромности и молчали бы, как молчал подмосковный рабочий Байдемир Япарович Япаров о том, что он один из первых водрузил флаг на рейхстаге — самодельный, сотворенный из куска матрасной материи флаг, с которым бежал он по лестницам рейхстага под огнем. Молчал восемнадцать лет, пока историки войны не раскопали, что он награжден был — посмертно — орденом Ленина. Командование думало: убит, потому что убили всех, кто бежал с ним рядом. А он и понятия не имел, что награжден, не понимал, что совершил подвиг.

Наверное, не он один молчал бы от смущения и по душевной целомудренности на этой задуманной мною встрече героев очерков. И пришлось бы спасать положение известному артисту цирка, клоуну Михаилу Ивановичу Шуйдину: он и разговорил бы, и рассмешил. Но о себе бы тоже, полагаю, не рассказал. А поскольку лицо его зажило, а под гримом и вовсе не видно следов ожогов, то никто бы не догадался, что этот веселый, общительный человек горел в танке и был изуродован настолько, что на него больно было смотреть…

Не удалось мне их всех собрать в веселом, гостеприимном доме — моем ли или кого-либо из моих героев. Хотя почему же не удалось: книга ведь тоже дом. И в доме этом — в книге «Бескорыстие»[1] я их собрал… Собрал, будто бы в доме настоящем, ну, в обычном понимании этого слова.

…Думаю, что, когда настала бы пора расставаться, одним из первых заторопился бы, наверное, старый большевик Кузьма Авдеевич Веселов — не потому, что он уже немолод (за восемьдесят), а потому, что он, пожалуй, самый занятой из моих героев, хотя давно на пенсии: переписывается с десятками людей, которые ждут от него совета и помощи, распутывает тугие и сложные узлы человеческих судеб, помогает и устроиться на работу, и устроить жизнь. Вот он бы, очевидно, и ушел с этой встречи первым, чтобы читать вновь прибывшие письма и отвечать на те, что лежат со вчерашнего дня, уже перечитанные не раз. Потом ушел бы слесарь-механик Сергей Кузьмич Савин, астроном-любитель, открывший у себя в Люберцах народную обсерваторию для детей, — ушел, чтобы показывать мальчикам и девочкам загадочные кольца Сатурна, странные пейзажи Луны.

А дольше всех, вероятно, оставались бы коллекционеры, то есть бывшие коллекционеры, те, что всю жизнь собирали картины, старую мебель или фарфор, а потом поняли в жизни что-то настолько важное, что это душу перевернуло, и все собранное отдали людям, в музеи. Они засиделись бы дольше всех потому, что, живя всю жизнь в окружении вещей, пусть и красивых, они лишь сейчас открыли радость общения с людьми. Вот они бы, наверное, и оставались дольше всех…

Но это я тоже фантазирую…

Ведь на самом деле никто не ушел, потому что из книги уйти нельзя. Они остались в ней все вместе.

Для меня было некоторой неожиданностью то, что я начал получать после выхода книги «Бескорыстие» письма от читателей. Опубликованные десять — пятнадцать лет назад в газетах, эти очерки о хороших людях большого читательского отзыва не имели.

Много писем я получал после публикации полемических статей и судебных очерков, а эти документальные рассказы о бескорыстных чудаках и не должны были, как мне казалось, вызывать письма. О чем писать? А если уж писать, то не автору, худо ли, хорошо ли рассказавшему о человеке, с которым ему посчастливилось познакомиться, а самому этому человеку, чтобы узнать что-либо новое о его жизни или просто поблагодарить за то, что он существует на земле. И герои мои нечасто, но получали подобные письма, а я — почти никогда.

Поэтому, когда письма пошли густо после выхода книги, меня это не только обрадовало, но и удивило: письма были особые — с рассказами о людях, которые тоже должны были бы войти в книгу. А поскольку книга — это дом, обладающий фантастической емкостью, то доставало в ней места для всех. Но самое интересное: и ходили в книгу-дом не только те, о ком писали, но и те, кто писал.

«Ну, ладно, — подумал я, — когда соберешь воедино столько хороших, интересных людей, которых встретил за десятилетие, не мудрено, что это, может быть, и неполно раскрытое тобой человеческое богатство вызывает у читателя ответные мысли и чувства». Я еще не догадывался, что дело тут не в количестве героев, а в новом устремлении читательских душ — в устремлении их к хорошему и высокому. Разумеется, устремление это существовало и раньше, но в последние годы оно явно углубилось, стало более действенным.

Когда некоторое время после выхода книги «Бескорыстие» был опубликован в периодической печати мой очерк «Бестужевка» — о старой, доброй, хорошей женщине, учившейся на Бестужевских курсах с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, о женщине, одаряющей окружающих людей большим пониманием, — я получил столько писем, сколько не получал их после публикации самых острых, полемических статей и судебных очерков. Для меня эта почта — на «Бестужевку» — была целым открытием нового читателя, а точнее, нового состояния читательских сердец. И опять в этих письмах самыми интересными были душа и лицо их авторов.

Тогда-то и окрепло у меня желание написать, построить книгу «Ничто человеческое…». Но перед тем как рассказать об этом давнем моем замысле, остановлюсь на одном вопросе, который мне задали на читательской конференции. Вопрос был такой: «Чем объяснить (или „Как вам удается“, не помню уже точно), что после судебных очерков вы пишете о красоте человеческой души. Не тяжело ли вам совмещать вещи, столь несовместимые в голове и сердце?»

Этот вопрос — не успел я дочитать записку до конца — показался мне настолько интересным и содержательным, что я… почти не нашел, что на него ответить. А тут надо было рассказывать о вещах, которые я для себя самого уяснил не полностью.

1

Богат Евг. Бескорыстие. М., 1977.