Страница 19 из 77
В то же время мы сами находились в стадии разворачивания и не считали себя вправе принять какие либо решительные меры в отношении населения. Партизаны угрожают населению сжечь их хлеба, потому что они этот хлеб отдадут немцам, а люди просят помощи и плачут — чем же питаться зимою и кормить своих детей? Вот и приходилось посылать наши части по деревням для охраны и уборки урожая. Как правило, прибывшая в деревню часть обращалась к бургомистру, и тот указывал, кому из многодетных семей помочь, ответственным же за наряд в таких случаях являлся командир части. И все-таки нужно заметить, что и партизаны тоже были разные; одни боролись против оккупантов и с населением вели себя терпимо, другие себя не жалели, но и никого не щадили; большинство же были просто мужчины, скрывавшиеся в лесах, чтобы избегнуть колючей проволоки или принудительной работы. Я бы сказал, что и политические убеждения всех этих людей, сидевших в лесах, были разные, иногда даже противоположные, и только после того, как фронт стабилизировался и с Большой земли, как тогда говорили, стали снабжать партизан политическими руководителями и комсоставом, все, независимо от их убеждений, заговорили старым, привычным языком политграмоты. За целый минувший год партизанщина не нашла своего хозяина и вновь должна была стать орудием большевиков. А между тем это были серьезные кадры антикоммунистической борьбы, погубленные алчной и тупой политикой нацистов.
Таким образом, большевики стали хозяевами тыла немецкой армии. Победители незаметно для себя оказались в ловушке. Летом 1942 года целый ряд шоссейных дорог был наглухо закрыт из-за партизанских налетов, а железнодорожные пути партизаны систематически взрывали, где хотели и когда хотели. Железнодорожная прислуга на далеких от больших городов станциях устраивала бункера, где дежурили целыми ночами, боясь спать.
Первый партизан, попавший нам в плен, был молодой долговязый парень, родом из Белоруссии. Его, как и некоторых из его товарищей, выделили из армии на специальные курсы обучения партизанским методам борьбы (в г. Козельске) и подбросили его в немецкий тыл. Парень был страшно перепуган, но наши солдаты его успокоили. Поговорили с ним о настроениях и делах на той стороне, я ему сказал, чтобы он пожил немного с нами и узнал и наши идеи и задачу. Он прожил у нас две недели на полном довольствии; с ним часто беседовали, он присутствовал и на политсобеседованиях. А через две педели ему было предложено уехать домой, хотя мы знали, что человек в его положении может идти только в лес, иначе попадет за проволоку. Но нам и нужно было, чтобы он ушел именно в лес, чтобы там рассказать, что ему пришлось видеть и слышать. После этого первого случая последовало немало аналогичных, и всех партизан после соответствующей обработки отпускали на свободу. Зато и партизаны относились к нам бережно. У них была возможность охотиться за нами, но они этого не делали; они могли взорвать нас по дороге от нашего лагеря до главного шоссе, но и этого не случалось. Мало того, как-то я поехал верхом со своим адъютантом навестить роту, стоявшую в десяти километрах от штаба. Дорога шла перелесками и полями. Приехали в деревню благополучно, а через час туда же пришла женщина, разыскавшая меня с поручением от партизан. «Мы сидели во ржи, когда вы проехали мимо, и только потому, что узнали вас, не сняли вас с лошади, так и вы тоже нас не трогайте!» В другой раз большой партизанский отряд неожиданно напал на нашу хозяйственную роту, косившую сено в 25 километрах от штаба. Партизаны отобрали у наших автоматы, патроны, новые сапоги и табак, но никого не тронули.
Узнав о приключении с нашей хозяйственной ротой (партизаны шли к нашей роте в колонне и с песней, как будто идут свои, а когда подошли вплотную, неожиданно напали на людей, косивших и убиравших сено), я с двадцатью солдатами пошел проведать другую нашу роту, стоявшую у моста между двумя озерами. Шли мы ночью и без дороги, по компасу. Вдруг до нас донеслось фырканье коней. Редкой цепью мы окружили небольшой табун, и что же — с десяток мальчиков и девочек, усевшись комочком, устроились в стороне от мирно пасущихся лошадей, о чем-то разговаривали и искренне, по-детски, хохотали. Под сине-голубыми лучами месяца эти мирно пасущиеся лошади и кучка крестьянской детворы, беззаботно заливающейся смехом, представляли неповторимую картону. Увидав нас, детвора испугалась и замолкла, но мы их успокоили, дали им по несколько конфет и пошли дальше.
Через некоторое время справа раздались звуки гармошки и девичьи голоса. Мы опять пошли на голоса и незаметно окружили деревню на холме. Было часов 12 ночи. Гармошка заливалась на улице, и парни с девушками лихо отплясывали. И опять, увидев нас, затихли. Наши уговоры продолжать танцы не помогли; парни стали незаметно собираться в кучу в стороне от танцевальной площадки. Боясь, что они могут схватиться за оружие, которое у них где-то должно было быть, мне пришлось приставить к ним наблюдателей. Вся деревня всполошилась, стали собираться матери, сестры, старики, старухи. При свете фонарика я заметил, как какая-то женщина, на ходу вытирая слезы (оказалось, что среди парией был ее сын), подходит ко мне. Чтобы разделаться с этой неожиданной для нас историей, я вызвал бургомистра, но тот и не подумал прийти, объявив, что болен. Пришлось опросить парней самому. Нужно было формально установить, что все они здешние жители и, следовательно, в порядке вещей, что у себя дома могут танцевать, когда хотят. При опросе каждый заявлял, что он здешний житель, и все присутствовавшие это подтверждали. Подходит последний. Осветив его карманным фонариком, я увидел перед собою типичное лицо казаха и сказал: «Вижу, что ты тоже здешний». Поднялся общий хохот, и две девушки стали просить отпустить его тоже, он, мол, очень хороший парень. Ну, сказал я, раз хороший, берите его. Все повеселели и заговорили, а парни быстро смылись. Перед уходом я попросил выделить кого-нибудь довести нас до нужной нам дороги, и, когда дал проводнику пачку папирос, он поблагодарил, назвав меня господином полковником. А между тем я заранее распорядился называть меня на этот раз товарищем командиром (не зная, на кого нападем) — ко всему надо быть готовым. Я спросил у проводника, почему он называет меня господином полковником, и каково было мое удивление, когда он сказал: «Да ведь вы — комендант Осинторфа».
С нами в эту ночь был летчик-немец — унтер-офицер. Он был к нам прикомандирован с громадным количеством советских трофейных парашютов. Их нужно было переупаковать, что наши летчики и сделали. На прощание этот унтер-офицер сказал, что если бы все так относились к местному населению, то война давно бы окончилась и не было бы столько жертв.
Может быть, кое-кого эти описания приводят в недоумение. Но тогда мы иначе действовать не могли: не для учинения суда и расправы мы поехали на фронт. Да и кто дал нам право судить кого бы то ни было? А главное, эти люди на низах, кто бы они ни были, сами являются жертвой партийного аппарата и режима. Партийные вожди, чтобы легче было держать людей в руках, систематически порождали между ними антагонизм и принуждали их следить и доносить друг на друга. Это их работа привела к тому, что при немцах враждебные элементы продолжали доносить друг на друга новым хозяевам. Легко могу себе представить, что происходило на оккупированной немцами территории после ухода немцев и прихода туда опять большевиков! Вот когда происходила расправа над кроликами!
Пойдите, разберитесь в том, что происходит между партизанами и их врагами в деревне, когда одни партизаны зверски убивают невинных людей, а другие, попав к нам, больше не желают уходить и умоляют включить их в РННА! В деревне Веретея, расположенной у опушки леса, во время прочесывания леса два партизана из местных жителей, бежав от немцев, попали в руки нашей команды. В этот день случайно и я туда поехал проведать своих. Пришлось мне заняться ими, и оказалось (по свидетельству местных жителей), что как-то ночью в деревню пришел партизанский отряд и обоих забрал с собою в лес, причем один из них сирота и содержит пять маленьких братьев и сестер, а у другого на шее десять человек родных его и его жены. Что оставалось делать? Взял с них слово, что больше не пойдут в партизаны, и отпустил их. А если бы они и сами не захотели пойти в партизаны, то их заставят другие…