Страница 7 из 23
15 ноября 1817 года онъ писалъ:
„Конечно, нѣтъ сомнѣнія, что Германія есть великая школа философіи; нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философія, если мнѣ суждено служить ей вождемъ послѣ Ройе-Коллара, столько же не будетъ искать своихъ вдохновеній въ Германіи, какъ и въ Англіи: она почерпнетъ ихъ изъ источника болѣе высокаго и болѣе вѣрнаго, изъ сознанія и фактовъ, о которыхъ свидѣтельствуетъ сознаніе, а точно также и изъ великаго національнаго преданія XVII вѣка. Она сильна уже сама по себѣ здравымъ французскимъ смысломъ; я вооружу ее еще опытомъ цѣлой исторіи философіи, и, при помощи Божіей, мы съумѣемъ такимъ образомъ избѣжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нѣсколько лучшаго догматизма, чѣмъ догматизмъ философіи природы“.
Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ, конечно, почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избѣжалъ кантовскаго скептицизма, но вмѣстѣ съ тѣмъ можно сказать, что онъ вообще избѣжалъ нѣмецкой философіи.
Только недавно, какъ мы сказали, пріемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францію.
Явленіе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нѣкоторыми явленіями у насъ, но кромѣ, того, оно должно имѣть на насъ прямое вліяніе. По французски мы читаемъ больше, чѣмъ по нѣмецки, при томъ французы и на поприщѣ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенія, слѣдовательно, будутъ читаться лучше нѣмцевъ. У Ренана, напримѣръ, это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нѣсколько вычурную простоту.
Хроническое и злокачественное недоразунѣніе
«И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа», — говоритъ «Современникъ» (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). Итакъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мнѣнію «Современника», демократъ; кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извнѣ привитое, все вычитанное, а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ, — тотъ тоже демократъ.
Это словцо «Современника», сказанное, конечно, весьма въ ироническомъ смыслѣ, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятій. Онъ привыкъ судить обо воемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на Западѣ есть аристократы и демократы, и совершенно увѣренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лѣтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примѣрнымъ рвеніемъ. Людямъ, которые столько лѣтъ увѣряютъ и его самого, и его адептовъ въ томъ, что нѣтъ у насъ на Руси никакихъ атій, онъ не вѣритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де-Креки — знаемъ мы васъ… и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки.
Но, толкуютъ ему, у насъ нѣтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на Западѣ. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побѣдители и побѣжденные. У насъ ничего этого, слава Богу, не было, а теперь, съ упраздненіемъ крѣпостнаго права, уничтожились и послѣдніе слѣды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство не исключаетъ изъ среды своей и высшіе власы. Какая же тутъ демократія въ томъ смыслѣ, какой обыкновенно придается этому слову?
Тотъ же «Современникъ», въ той же книгѣ своей говоритъ:
«Всѣ совершавшіяся доселѣ реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имѣть своимъ послѣдствіемъ возможность уравненія правъ разныхъ сословій, черезъ сглаженіе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостію дѣла и справедливостію… Мы видимъ, что къ участію въ дѣлахъ земства призываются всѣ представители опредѣленнаго закономъ имущества въ государствѣ, безъ различія сословій — безотносительно не только къ сословному различію, но даже къ способу владѣнія имуществомъ». (Внутр. Обозр., 117 стр.).
Ну можетъ ли послѣ этого быть у насъ демократія, или другая какая нибудь атія? Конечно, иностранцы смотрятъ на насъ иначе. Но иностранцы мѣряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нѣтъ и не можетъ быть тѣхъ явленій, которыя существуютъ на Западѣ. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленій, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дѣла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ, и тѣмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нѣтъ и не будетъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговѣетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Развѣ явленія, которыя воочію совершались и совершаются округъ насъ, не могли еще убѣдить, что ни демократіи, ни демократовъ у васъ нѣтъ и не было, кромѣ, пожалуй, той небольшой кучки людей, которая мыслитъ но чужимъ книжкамъ! Но это «воздушныя явленія». О нихъ смотри ниже.
Другой примѣръ того же злокачественнаго и, кажется, едва ли излѣчимаго недоразумѣнія, которымъ страдаетъ «Современникъ», представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятинѣ мы уже и не говоримъ; такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнѣйшимъ образомъ слѣдитъ за литературою и знакомъ со всѣми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нѣкоторыхъ ея современныхъ настроеніяхъ. («Моск. Вѣд.», № 81).
«У насъ все толкуютъ объ уваженіи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?»
И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ:
«Подъ уваженіемъ къ народу разумѣть исключительно уваженіе въ простонародью, это есть вреднѣйшее и нелѣпѣйшее изъ самообольщеній. Масса вездѣ груба и невѣжественна; признаніемъ этимъ почти никто нигдѣ не оскорбляется, кромѣ какъ у насъ, гдѣ теперь это просто „не въ модѣ“. Уважать же грубость и невѣжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому, что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какія-то фантастическія первобытныя добродѣтели — выше силъ просвѣщеннаго и непредубѣжденнаго человѣка».
«Съ другой стороны, исторія учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесеніе его словами: „grand peuple“, „Peuple vertueux“ и т. п., чрезъ что оно убѣждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ міра сего. Искренніе и неискренніе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бѣдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренія».
«Неужели же человѣчество обречено на повсемѣстное и періодическое повтореніе однихъ и тѣхъ же дурачествъ, ведущихъ къ однимъ и тѣмъ же горестнымъ результатамъ, и вѣчно придется повторять слова поэта:
А quoi servent, grand Dieu! les tableaux que l'histoire
Déroule и пр.».
Да гдѣ мы? Въ Москвѣ, или дѣйствительно во Франціи? Не говоритъ ли съ нами какой нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки?
Въ самомъ дѣлѣ, какое странное смѣшеніе двухъ народовъ и двухъ исторій, и какое глубокое непониманіе и той и другой!
«Лесть блузникамъ», «peuple vertueux» и всѣ подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убѣждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дѣло! Не видѣли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убѣжденія изъ другихъ высшихъ классовъ. Въ томъ-то все и дѣло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дѣйствія, да какъ видно недоступенъ и для пониманія многихъ. Въ томъ-то и все дѣло, что нельзя судить о нашемъ народѣ по французскимъ книжкамъ, что нужно, отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передѣлывать его на французскій, на англійскій и на всякій другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее.