Следствием установлено…

— Куда же ты их дел? Сам-то ведь не куришь.

— Балуюсь иногда… Сигареты я потом сменял с одним на польскую шариковую авторучку.

— Охо-хо, — вздохнул Вершинин. — Меняла ты, меняла. Мы еще вернемся к твоим менкам, переменкам. До хорошего они не доведут. Слушай, Олег, тебе ведь известно, что Шестакова убили вечером восемнадцатого?

Олег испуганно кивнул и вопросительно посмотрел на следователя.

— Кто его убил?

У Гагулина округлились глаза.

— Мог это сделать Глухов?

— Н-не знаю.

Олег заморгал, собираясь с мыслями. В этот момент в дверь сильно постучали.

— Войдите, — машинально сказал Вершинин, и на пороге появился плотный молодой мужчина. Вячеслав сразу узнал Охочего и бросил взгляд на настольные часы. Они показывали ровно четыре.

— Не вовремя? — спросил Охочий, дружески улыбаясь. — Я обожду в коридоре.

— Зачем же? — ответил Вершинин, пожимая ему руку. — Присаживайтесь здесь, мы скоро закончим.

Охочий сел в сторонке. Его появление смешало дальнейшие планы Вячеслава.

— Возьмите пока журнальчик, почитайте, — предложил он, показав на книжный шкаф.

Охочий достал журнал и углубился в чтение.

— Ты не ответил на мой вопрос, Олег, — продолжил допрос Вершинин.

Подросток молчал. Грязноватые пальцы мелко подрагивали на коленях.

— Откуда мне знать, — наконец уклончиво ответил он. — Когда Глухов убежал, я сразу ушел с вокзала.

— Ты неправильно понял меня. Я не спрашиваю, убил ли Глухов Шестакова, я спрашиваю, мог ли он убить? Ты же Виктора давно знаешь. Скажи.

— Почем я знаю? Вообще-то Глухов не живодер, не то что Ханыга, а убил — не убил — сказать трудно.

— Ну хорошо. Скажи тогда, пожалуйста, носил ли Глухов с собой нож?

— Нож? Есть у него небольшой такой, — он показал ладонь, — раскладной.

— Ты у него видел его в тот вечер?

Гагулин снова запнулся и помолчал.

— Так видел или нет?

— Видел, но не этот, а другой, побольше. Он им бутылку открывал и хлеб нарезал.

— Нарисуй его, — попросил Вершинин, подвинув парню лист бумаги.

Высунув от старания кончик языка, тот минут десять изображал что-то на бумаге.

— Н-да, — усмехнулся Вершинин, посмотрев рисунок. — Художника из тебя точно не получится. Ладно. Поезжай сейчас домой. С родителями твоими в ближайшее время я поговорю сам, как обещал. Постарайся только ничего не отчебучить, чтобы кулинарное искусство в дальнейшем не понесло потери.

После ухода Гагулина в кабинете некоторое время царило молчание. Вершинин и Пантелеев раздумывали над рассказом подростка, а Охочий сидел тихо, боясь нарушить тишину неосторожным движением. Внутренним чутьем он понимал, что у этих двоих произошли сейчас что-то очень важное.

— Я считаю, что у Глухова имелись оснований свести счеты с Шестаковым, — первым нарушил молчание Пантелеев. — Денежный долг, стычка с Ханыгой незадолго до его смерти и, наконец, нож. Поэтому-то он к сбежал, других причин нет.

Лейтенант разволновался. Уж очень ему хотелось оказаться правым. Еще бы: первое серьезное дело за полгода после окончания милицейской школы. Ну как тут не мечтать, чтобы с тобой согласился опытный следователь. Круглое, добродушное лицо Саши выглядело просительным и озабоченным. Вячеслав едва не рассмеялся, но заставил себя сдержаться и показал глазами на постороннего человека. Пантелеев вспыхнул, словно факел, и моментально поднялся.

— Вечером мы обсудим ваши соображения, — пообещал Вершинин. — Я буду в отделе часов в семь. Передайте Стрельникову.

Пантелеев козырнул и вышел из кабинета. Охочий отложил в сторону журнал. Некоторое время они молча, с легкой улыбкой приглядывались друг к другу.

«Заматерел Константин Сергеевич, осанку приобрел, важность», — одобрительно думал Вячеслав, рассматривая крупное волевое лицо Охочего с опущенными вниз углами рта.

— Ох и работка у вас, — посочувствовал Охочий, — попробуй влезь в душу такому пацану — ведь наврет с три короба и не поморщится. А дело, я чувствую, серьезное.

— Убийство, — кивнул Вершинин. — Может, слыхали, у железнодорожного вокзала?

— Слыхал, как же, слыхал. Я бы таких к стенке сразу ставил. Убил, значит, и тебя туда же.

— Все не так просто, как кажется, — уклончиво ответил Вячеслав, вспоминая отзывы о Шестакове. — А вы как живете?

— Потихоньку. Живем, трудимся, план даем, хотя и не всегда получается.

— Много теперь рабочих на вашем участке?

— На участке двести восемьдесят три человека, а в цеху — девятьсот. Я ведь начальником цеха работаю.

— Того же? Механосборочного?

— Его самого.

— Поздравляю от души. Вот это рост. Почти полк в подчинении. В армии бы звание полковника получили.

Охочий рассмеялся:

— За поздравление спасибо, хотя и опоздало оно. Через месяц после окончания института вызвал меня Кулешов и заставил принять цех почти в приказном порядке, хотя я и отбивался, как мог. Однако и вас с повышением надо поздравить. До моей грешной души снова добрались, — лукаво закончил он.

— Добрался, добрался, — раздумчиво произнес Вершинин. — Скажите, Константин Сергеевич, вам нравится работать на заводе?

— Работать? — ошарашенно уставился на него Охочий. — Работу свою я люблю и завод тоже. Сколько лет на нем. С рабочего начинал.

— А условия работы удовлетворяют вас?

Собеседник помолчал, размышляя над скрытым смыслом вопроса. Он понимал, что он вызван не праздным интересом, но затруднялся ответить с ходу.

Для начала решил отшутиться:

— Хотите предложить другую?

Однако Вершинин шутливого тона не принял, а серьезно спросил:

— Так удовлетворяют или нет?

Охочий посерьезнел:

— Если начистоту, то теперешняя работа не совсем удовлетворяет меня. Я с сожалением вспоминаю о времени, когда работал начальником участка и в такой мере не был зависим от других подразделений завода, как сейчас. Порядка было больше, план всегда выполнялся. А теперь? Тянем еле-еле, а толку чуть. Народ это нервирует: низкие заработки, отсутствие премиальных.

— Что же произошло? В чем причина?

— Кто его знает. Я, может, виноват, не справляюсь, или еще кто. На наш цех ведь весь завод работает. Мы, так сказать, конечная инстанция, дающая готовую продукцию; если завалим план выпуска готовой продукции, в целом по заводу с планом пойдет чехарда.

— Странно, — сказал Вершинин, решив вызвать его на откровенный разговор. — Директор у вас мужик энергичный, современный. Помню, года три назад вы переходящее знамя министерства получили, видел его в кабинете директора. Да и в газетах завод расхваливали на все лады.

— Хвалили, — согласился Охочий, — и знаменами переходящими награждали, и премии давали. Весело работалось.

— Что же изменилось? Директор у вас тот же. Может, требования другими стали.

— Требования, естественно, повышаются, но не это главное. Тут другое — нет настоящей рабочей обстановки. Да и директор изменился — болеет часто и сейчас с инфарктом лежит в больнице.

— Есть же главный инженер, заместители, в конце концов, или, — тут Вячеслав решил забросить пробный шар, — или они делят шкуру неубитого медведя?

— Скорее недобитого, — мрачно сострил Охочий.

— Почему недобитого? Кто его не добил? — быстро подхватил Вячеслав.

— Я так, к слову, — замкнулся Охочий.

Вершинин решил не настаивать. Он немного отошел от темы разговора:

— Кулешова я помню еще по прошлому. Отличное впечатление производил. Неужели так изменился за эти годы?

— Сказать о Кулешове плохой или хороший нельзя. Он не однозначный человек: организатор блестящий, технику знает на пять с плюсом, авторитет имеет, вернее, имел.

— Почему имел?

— Да потому, что авторитет директору создает не только он сам, но и весь управленческий аппарат, и уж, конечно, партком и завком. А когда они там сами не знают, что делать, авторитет трещит. Директор пытается заштопать его, но одному трудно, он допускает ошибки, перегибы.

— Вы имеете в виду фельетон в областной газете?