Сестры Строгалевы (сборник)

— Славный ты, тихий… Видать, судьба привела тебя сюда…

Затем прилегла рядом с ним.

— Какой холодный ты… Ну погрейся. И баб, поди, не знаешь?

Так появился у Клавдии Петровны второй муж. У вот когда родился мальчик у них, Поликарпов сам признался, что он не рабочий, а беглец из колонии. Говорил, будто это была последняя его попытка сбежать.

— Ну покаешься, и, может, простят? — спрашивала Клавдия Петровна.

— Нет, меня не простят. Я всё время убегал.

О провинности своей Поликарпов не говорил.

Милиция заглядывала редко в Строгалево. Несколько раз в год приезжали милиционеры в Под— каменную, и тогда изредка кто-нибудь из них пробирался в Строгалево. Да и то в том случае, когда жители сами звали для разбора какого-нибудь дела.

О признании Анатолия Клавдия Петровна никому не говорила, кроме сестры. Но, должно быть, мальчик услышал и проболтался. По деревне прошёл слух о беглеце, и добрался этот слух до Подкаменной.

Клавдия Петровна узнала, что милиция собирается ехать к ним по делу Анатолия, и сказала ему. Но тот принял известие спокойно.

— Пусть берут, — сказал он. — Кольку береги. Может, скоро выпустят, тогда вернусь. Надоело бегать и прятаться. Собери в дорогу чего-нибудь… Буду думать о тебе и о Кольке.

Собрался он, попрощался с Клавдией и, не дожидаясь милиционеров, сам пошёл им навстречу.

Третий муж Клавдии Петровны был из «законных», как и первый. То есть в тюрьмах не сидел и приехал сюда начальником всей геологической партии. К этому времени совсем близко от Строгалева, километрах в двадцати, обнаружили в земле залежи руды. Нужно было. точно установить: сколько этой руды и есть ли где ещё поблизости она.

Приехало в деревню много рабочих. С утра отряды уходили в тайгу. Некоторые из отрядов к ночи не возвращались, а появлялись дня через три-четыре, а то и через неделю-две. Новый начальник вначале только столовался у Клавдии Петровны, платя в месяц за харчи триста рублей. Позже он арендовал под контору две пустовавшие боковые комнатки вместе с бывшей молельной деда. Прорубил в стене отдельный вход, сделал крыльцо, двери и устроил таким образом в избе Строгалевых контору. А спустя месяца три по деревне пронёсся слух, что Клавдия сошлась с начальником и живут как муж с женой. Фамилия начальника — Охлопков, а звали Константином Николаевичем.

Тогда же работал в этой партии рабочий Баринов Ванька, носивший прозвище Полтора Ивана. Так прозвали его за громадный рост и удивительную силу. Говорят, будто заявился Полтора Ивана не с Енисея, как прочие люди, а пришёл из тайги. Из документов у него имелась только одна справочка, в которой значилось, что Баринов отбыл в заключении положенный срок и выпущен на свободу. Ходил Полтора Ивана в сером толстом свитере, в брезентовых штанах, свесив вперёд могучее правое плечо и по-волчьи поглядывая на встречных. Однажды ребятишки наткнулись за Тунгусским оврагом на берлогу медведя. Собралась целая компания вооружённых ружьями людей, и хотели пойти убить медведя. Баринов сказал, чтобы не ходили, — он сам заколет медведя без ружья. Вся деревня высыпала смотреть на Полтора Ивана, когда он шёл через деревню в тайгу. Руки, шея и грудь у него были густо обмотаны верёвками, а поверх надета куртка из толстого брезента. В каждой руке он держал по длинному ножу, отбитому из старой косы. За Иваном пошли несколько человек, и они видели, как он шестом выгнал медведя из берлоги, и, когда зверь бросился на него, Иван всадил один нож в ухо, а второй со спины под лопатку, а сам успел отпрыгнуть. За три таких приёма и уложил Полтора Ивана медведя. Потом взвалил его на плечи и принёс в деревню.

Осталась молва, что, будучи трезвым, Баринов никого не трогал и главное — терпеть не мог жуликов. Однажды случилась кража на деревне — у одной хозяйки стащили с верёвки сушившееся бельё. Баринов разведал вора. Оказался им недавно приехавшей на работу парень. Полтора Ивана приказал парню вернуть бельё на место, затем свёл жулика к Енисею, взял его за ноги и, раскрутив как палку, забросил в воду на глазах у всей деревни. Парень кое-как выбрался на берег и больше не воровал.

Ещё любил Баринов «пугать» начальство. Едва появлялся новый начальник и подходил какой-либо праздник, когда начальник собирал у себя гостей, Баринов входил в избу в разгар веселья, останавливался у порога, скрипел зубами и, страшно вращая жёлтыми белками глубоко сидящих глаз, требовал водки. Начальники попадались маленькие, пузатые, крикливые. И каждый торопливо спешил отделаться от Баринова, цедившего сквозь зубы: «Смотри, начальник, тайга закон, медведь — хозяин».

Соблюдая традицию, Баринов заглянул и к Охлопкову, когда тот на День Победы собрал в избе Клавдии Петровны горстку гостей.

— Начальник, давай денег, — заявил Полтора Ивана, ввалившись в избу, и стал у порога, покачивая пудовыми кулаками, как бы делая разминку.

— Я что, брал у тебя взаймы? — спросил Охлопков, поднимаясь из-за стола.

Я хочу, чтобы ты дал денег или водки ради праздничка, — заявил Баринов и заскрипел зубами.

Одним ударом Константин Николаевич сшиб с ног просителя, и тот с грохотом рухнул в сени. Три раза поднимался Баринов и три раза, не успев размахнуться своей страшной лапищей, летел на землю. Наконец сбегали за рабочими, и те унесли его.

Сильный и смелый был мужик, и с Клавдией Петровной жили они хорошо. Сейчас чаще всего вспоминает она последнюю зиму совместной жизни с Константином Николаевичем. Многое напоминает о нём. Вон там в потолочную балку вбиты гвозди. Пять лет назад к этим гвоздям была прикреплена на тонких крепких шнурах маленькая люлька. В люльке копошился Митя, от которого она не отходила ни на шаг. Вот она стоит, наклонившись над люлькой, и поправляет пелёнки. За окном темнеет. Неожиданно Клавдия Петровна вздрагивает, поднимает голову и спешит к двери: в сенях стучат о порог валенки, стегает по ним замёрзший голый веник. Раскрылась дверь, и входит он — красивый, образованный мужик. Неторопливо снимает лёгкий, тёплый полушубом, вешает его, подходит к ней и, обняв её за плечи, целует в щёки, в губы, в глаза.

— Красавица моя лесная, — шептал он, — чудесная моя хвойная красавица!

Потом он садился на, стул и стягивал с ног валенки. Клавдия Петровна подсаживалась помочь.

— Что ты, таёжница! Что ты! — говорил он отводя её рукой. — Не надо, родная!

Усаживался к столу, басил ласково, мельком взглянув на люльку:

— Дай-ка горяченького… Что у тебя там сегодня есть? Ох, и устал же я!

И сейчас она понимала и знала, что делать. Сама не своя бегала от печки к столу. А когда он ел, сядет напротив и смотрит на него молча.

— Ну ты опять, Клава, — скажет он, улыбаясь, — так смотреть, когда человек ест, нехорошо.

Она спохватывалась, обращалась к Мите и, то и дело оборачиваясь, смеялась беззвучно.

После ужина начинался вечер из ряда тех вечеров, о которых, по её словам, она и понятия не имела прежде. Первый мужик её был на людях весел, но дома молчалив. И если не было делового разговора, он с ней и не разговаривал. Рыжий Анатолий в счёт не идёт — она его просто жалела. Этот же играл с ней, с тридцатилетней женщиной, как с девочкой. Бегал за ней по избе, поймав, поднимал на руки, носил по комнатам и, глядя в чёрные глаза, спрашивал:

— Откуда ты такая? Откуда эти брови? Кто ты?

— Я баба, — выдыхала она, не в силах сказать ещё что-либо, чувствуя, как густая судорога разливается по телу и туманит мозг.

— Нет, ты не баба, — шептал он, — ты юношеская мечта моя. Когда мне было семнадцать лет, я мечтал именно о тебе!

И этот сильный мужчина был нежен и ласков в постели, доводя её до забытья, что особенно поражало Клавдию Петровну.

— Как выйду утром на крыльцо, — рассказывала она, — господи! Ну совершенно девчонка я! Ну будто только-только родилась на белый свет!

И занесённая снегом опушка тайги, нависшая над темнеющей дорогой, и низина у ручья, покрытая белыми холмами с зелёными пятнами пробивающейся хвои, избы, которые тысячи раз видела прежде и не замечала, — все, все окружающее, родное казалось незнакомым и радостным. Даже по порожкам крыльца ступала как будто впервые в жизни.