Кнульп. Курортник

- Ну, а теперь мне пора, - внезапно громко объявил он и отступил назад.

Она улыбнулась, слегка приоткрыв рот, он видел, как во тьме белеют ее зубы. Совсем тихо она сказала: "Я подожду, пока ты вернешься. Ты милый".

Он быстро зашагал прочь по темной улице, неся зонтик под мышкой; на ближайшем перекрестке он засвистал, чтобы освободиться от дурацкого смущения. Свистал он такую песню:

Ты ждешь меня напрасно,

Тебе я не гожусь.

С тобою, распрекрасной,

И выйти постыжусь.

Воздух был все еще теплый, сырой, на черном небе временами проступали звезды. В трактире шумел молодой народ в преддверии воскресенья, в "Павлине" в окнах нового кегельбана он увидал много господ: они толпились, засучив рукава, взвешивая на руке шары, зажав в зубах сигары.

У гимнастического зала Кнульп остановился и огляделся. В голых каштанах глухо гудел сырой ветер, где-то в черной тьме неслышно текла река и слабо отражала два-три светлых окошка. Бродяга всеми фибрами души впивал в себя благодать этого теплого вечера; принюхиваясь, втягивал в себя воздух, предвкушая весну, тепло, сухие дороги и новые странствия. Его неисчерпаемая память озирала город, долину реки, округу - он знал ее всю, дороги и русла рек, деревни, хутора и усадьбы, гостеприимные ночлеги. Он напряженно все обдумывал, составляя в уме план ближайшего странствия, ибо его пребыванию в Лехштеттене пришел конец. Ему только хотелось, если хозяйка не будет слишком уж назойлива, провести здесь ради друга еще это последнее воскресенье.

"Может быть, - думал он, - следовало бы намекнуть дубильщику насчет его женушки". Но он не любил вмешиваться в чужие дела, не стремился помочь людям сделаться умнее и лучше. Ему было жаль, что все так вышло, и думал он о бывшей кельнерше из "Быка" без всякой приязни; в то же время он с легкой насмешкой припоминал и степенные речи дубильщика о домашнем очаге и семейном счастье. Он уже знал: если кто кичится и похваляется счастьем или добродетелью, значит, пиши пропало: ведь и с благочестием его друга портняжки когда-то было то же самое. Можно наблюдать людскую глупость, можно смеяться над ней или чувствовать к ней сострадание, но не надо мешать людям идти своей дорогой.

С задумчивым вздохом он отстранил от себя эти заботы и, втиснувшись в дупло старого каштана, что рос прямо напротив моста, продолжал обдумывать предстоящее путешествие. Хорошо бы постранствовать по Шварцвальду, но, пожалуй, в горах еще холодно и много снегу, чего доброго, погубишь башмаки, да и возможные пристанища там далеко одно от другого. Нет, ничего из этого не выйдет, придется идти долинами и держаться поближе к городам. На Оленьей мельнице, часа четыре отсюда вниз по реке, наверняка приютят его и в случае ненастья позволят задержаться на день-другой.

Пока он стоял так во тьме, погруженный в свои думы, почти позабыв, что кого-то ждет, посередине моста на сквозном ветру показалась маленькая боязливая фигурка и начала робко приближаться. Он узнал ее сразу, радостно и благодарно побежал ей навстречу и снял шляпу.

- Как славно, что вы пришли, Бербели! Я уж почти не надеялся.

Он пристроился слева от нее и повел ее вверх по аллее берегом реки. Она все еще не могла прийти в себя от смущения и робости.

- Не надо бы мне приходить, - снова и снова повторяла она. - Хоть бы никто нас не встретил!

У Кнульпа, однако, было множество вопросов на языке, и постепенно походка девушки сделалась ровнее и смелее, наконец она зашагала рядом с ним легко и бодро, как старый товарищ; согретая его вопросами и участливыми репликами, она горячо и жадно рассказывала ему о родных местах, об отце с матерью, о братце и о бабушке, об утках и курах, о недороде и болезнях, о свадьбах и об освящении церкви. Ее небольшой запас жизненных впечатлений раскрылся и оказался куда обширнее, чем она сама предполагала, и вот уже дело дошло до ее найма на работу, прощания с домом, до ее теперешнего места и привычек хозяев.

Они давно вышли из городка, но Бербели этого не заметила - она вовсе не обращала внимания на дорогу. Болтая, она как бы освобождалась от гнета долгой беспросветной недели молчания и терпения в чужом доме, - и постепенно совсем развеселилась.

- Где это мы? - вдруг воскликнула она с удивлением. - Куда мы идем?

- Если вы не возражаете, мы идем в Гертельфинген, почти что пришли.

- Гертельфинген? А что нам там делать? Не лучше ли повернуть назад, уже поздно.

- Когда вы должны быть дома, Бербели?

- Да в десять, не позднее. Мы так славно прогулялись!

- До десяти еще много времени, - сказал Кнульп, - я уж позабочусь, чтобы вы не опоздали. И раз мы так скоро снова не встретимся, может, рискнем, станцуем один танец? Или вы не любите танцевать?

Она взглянула на него изумленно и с любопытством.

- Танцевать-то я очень люблю. Но где же? Здесь, ночью, в темноте?

- Как вам уже известно, мы сейчас придем в Гертельфинген, а там в трактире "Лев" всегда есть музыка. Мы можем туда зайти, станцуем один-единственный танец и сразу домой, будет о чем вспомнить.

Бербели в раздумье остановилась.

- Как бы это было весело,- проговорила она. - Но что о нас подумают? Я не хочу, чтобы меня сочли за таковскую... или чтобы решили, что мы с вами парочка.

Она вдруг задорно рассмеялась и громко воскликнула:

- Если уж я выберу себе когда-нибудь милого дружка, он ни за что не будет дубильщиком! Не хочу вас оскорбить, но у дубильщика такая грязная работа.

- В этом вы, возможно, правы, - добродушно ответил Кнульп. - Но ведь вы не замуж за меня собираетесь. Да и ни одна душа здесь не знает, что я дубильщик и что вы такая гордая; руки я отмыл дочиста, так что если вы не прочь со мной потанцевать, я вас приглашаю. Если нет, воротимся назад.

В темноте из-за кустов показался первый дом деревни со светлым фронтоном. Кнульп вдруг прошептал: "Тс-с!" - и поднял палец, и они услышали доносившуюся из деревни музыку - звуки гармоники и скрипки.

- Ну, вперед! - засмеялась девушка, и оба прибавили шагу.

Во "Льве" танцевали четыре или пять пар, все молодежь. Кнульп их не знал. Было спокойно и прилично, никто не докучал незнакомой парочке, вставшей в ряд в начале очередного танца. Они сплясали лендлер и польку, затем на очереди был вальс, который Бербели танцевать не умела. Они смотрели на танцующих и выпили немного пива - на большее у Кнульпа не хватило наличности.

Бербели разгорячилась от танца и оглядывала маленький зал блестящими от возбуждения глазами.

- Кажется, теперь нам пора возвращаться, - напомнил ей Кнульп в половине десятого.

Она встрепенулась и сразу же погрустнела.

- Как жаль, - сказала она тихо.

- Можно побыть еще немного.

- Нет, нужно идти. Как было чудесно!

Они направились к выходу, в дверях девушка вдруг вспомнила:

- Мы же ничего не дали музыкантам.

- Да, - несколько смущенно отозвался Кнульп. - Они заслужили уж не меньше, чем двадцать пфеннигов, но, к сожалению, дела мои таковы, что у меня и пфеннига нет.

Она засуетилась и вытащила из кармана маленький вышитый кошелек.

- Что же вы сразу не сказали? Вот двадцать пфеннигов, дайте им!

Он взял монетку и отнес ее музыкантам, затем они вышли и некоторое время стояли у входа, пока в глубокой тьме не начали различать дорогу. Ветер усилился и приносил отдельные дождевые капли.

- Раскрыть зонтик? - спросил Кнульп.

- Нет, при таком ветре мы с места не сдвинемся. Как славно провели время! Дубильщик, а вы танцуете, как танцмейстер!

Она радостно и непринужденно болтала. Ее спутник, однако, притих, видимо, устал, а может быть, страшился предстоящего прощанья.

Внезапно она запела: "Кошу я на Неккаре, на Рейне траву..." Голос у нее был грудной и чистый, на втором куплете Кнульп присоединился к ней и так уверенно повел второй голос, так низко и красиво, что она слушала его с удовольствием.